Обитаемый остров - Борис Стругацкий Страница 35

– Вы наставили на меня… то-есть, это вам кажется, чтона меня, а на самом деле на Доктора… ручной пулемет. Вы – Мемо Грамену, я васзнаю. На правой щеке у вас царапина, раньше ее не было.

– Нокталопия, – проворчал Доктор. – Давайте зажигатьсвет. Глупо. Он нас видит, а мы его не видим. – Он нащупал перед собой спички истал чиркать одну за другой. Они ломались.

– Да, – сказал Мемо. – Конечно, глупо. Отсюда он выйдетлибо нашим, либо не выйдет совсем.

– Позвольте-ка… – Максим протянул руку, отобрал у Доктораспички и зажег свечу.

Все зажмурились, прикрывая ладонью глаза. Доктор немедленнозакурил.

– Раздевайтесь, – сказал он, треща трубкой.

Максим стянул через голову брезентовую рубаху. Всеуставились на его грудь. Доктор выбрался из-за стола, подошел к Максиму ипринялся вертеть его в разные стороны, ощупывая крепкими холодными пальцами.Было тихо. Потом длинноволосый сказал с каким-то сожалением:

– Красивый мальчик. Сын у меня был… тоже…

Ему никто не ответил, он тяжело поднялся, пошарил в углу, струдом поднял и водрузил на стол большую оплетенную бутыль. Потом выставил трикружки.

– Можно будет по-очереди, – объяснил он. – Ежели ктохочет покушать, то сыр найдется. И лук…

– Погодите, Лесник, – раздраженно сказал широкоплечий.– Отодвиньте бутылку, мне ничего не видно… Ну, что, Доктор?

Доктор еще раз прошелся по Максиму холодными пальцами,окутался дымом и сел на свое место.

– Налей-ка мне, Лесник, – сказал он. – Такиеобстоятельства надобно запить… Одевайтесь, – сказал он Максиму. – И неулыбайтесь, как майская роза. У меня будет к вам несколько вопросов.

Максим оделся. Доктор отхлебнул из кружки, сморщился испросил:

– Когда, говорите, в вас стреляли?

– Сорок семь дней назад.

– Из чего, вы говорите, стреляли?

– Из пистолета. Из армейского пистолета.

Доктор снова отхлебнул, снова сморщился и проговорил,обращаясь к широкоплечему:

– Я бы голову дал на отсечение, что в этого молодчикадействительно стреляли из армейского пистолета, причем с очень короткойдистанции, но не сорок семь дней назад, а по меньшей мере сто сорок семь… Гдепули? – спросил он вдруг Максима.

– Они вышли, и я их выбросил.

– Слушайте, как вас… Мак! Вы врете. Признайтесь, каквам это сделали?

Максим покусал губу.

– Я говорю правду. Вы просто не знаете, как у насбыстро заживают раны. Я не вру. – Он помолчал. – Впрочем, меня легко проверить.Разрежьте мне руку. Если надрез будет неглубокий, я затяну его надесять-пятнадцать минут.

– Это правда, – сказала Орди. Она заговорила впервые завсе время. – Это видела я сама. Он чистил картошку и обрезал палец. Черезполчаса остался только белый шрам, а на другой день вообще уже ничего не было.Я думаю, он действительно горец. Гэл рассказывал про древнюю горскую медицину,они умеют заговаривать раны.

– Ах, горская медицина… – сказал Доктор, сноваокутываясь дымом. – Ну, что же, предположим. Правда, порезанный палец – этоодно, а семь пуль в упор – это другое, но – предположим… То, что раны зарослитак поспешно, – не самое удивительное. Я хотел бы, что бы мне объяснили другое.В молодом человеке семь дыр. И если эти дыры были действительно проделанынастоящими пистолетными пулями, то по крайней мере четыре из них – каждая вотдельности, заметьте! – были смертельными.

Лесник охнул и молитвенно сложил руки.

– Какого черта? – сказал широкоплечий.

– Нет уж, вы мне поверьте, – сказал Доктор. – Пуля всердце, пуля в позвоночнике и две пули в печени. Плюс к этому – общая потерякрови. Плюс к этому – неизбежный сепсис. Плюс к этому – отсутствие каких бы то нибыло следов квалифицированного врачебного вмешательства. Массаракш, хватило быи одной пули в сердце!

– Что вы на это скажете? – сказал широкоплечий Максиму.

– Он ошибается, – сказал Максим. – Он все верноопределил, но он ошибается. Для нас эти раны не смертельны. Вот если быротмистр попал мне в голову… но он не попал… Понимаете, Доктор, вы дажепредставить себе не можете, какие это жизнеспособные органы – сердце, печень –в них же полно крови…

– Н-да, – сказал Доктор.

– Одно мне ясно, – проговорил широкоплечий. – Вряд лиони бы направили к нам такую грубую работу. Они же знают, что среди нас естьврачи.

Наступило длительное молчание. Максим терпеливо ждал. А я быповерил? – думал он. Я бы, наверно, поверил. Но я вообще, кажется, слишкомлегковерен для этого мира. Хотя уже не так легковерен, как раньше. Например,мне не нравится Мемо. Он все время чего-то боится. Сидит с пулеметом средисвоих и чего-то боится. Странно. Впрочем, он, наверно, боится меня. Наверное,он боится, что я отберу у него пулемет и опять вывихну ему пальцы. Что ж, можетбыть, он прав. Я больше не позволю в себя стрелять. Это слишком гадко, когда втебя стреляют… Он вспомнил ледяную ночь в карьере, мертвое фосфоресцирующеенебо, холодную липкую лужу, в которой он лежал. Нет, хватит. С меня хватит…Теперь лучше я буду стрелять сам…

– Я ему верю, – сказала вдруг Орди. – У него концы сконцами не сходятся, но это просто потому, что он странный человек. Такуюисторию нельзя придумать, это было бы слишком нелепо. Если бы я ему не верила,я бы, услышав такую историю, сразу бы его застрелила. Он же громоздит нелепостьна нелепость. Не бывает таких провокаторов, товарищи… Может быть, онсумасшедший. Это может быть… Но не провокатор… Я за него, – добавила она,помолчав.

– Хорошо, Птица, – сказал широкоплечий. – Помолчи пока…Вы проходили комиссию в Департаменте общественного здоровья? – спросил онМаксима.

– Да.

– Вас признали годным?

– Конечно.

– Без ограничений?

– В карточке было написано просто: «годен».

– Что вы думаете о Боевой Гвардии?

– Теперь я думаю, что это безмозглое оружие в чьих-торуках. Скорее всего – в руках этих пресловутых Неизвестных Отцов. Но я ещемногого не понимаю.

– А что вы думаете о Неизвестных Отцах?

– Я думаю, что это верхушка военной диктатуры. То, чтоя о них знаю – очень противоречиво. Может быть, их цели даже благородны, носредства… – Максим покачал головой.

– Что вы думаете о выродках?

– Думаю, что термин неудачен. Думаю, что вы –заговорщики. Цели ваши представляю довольно смутно. Но мне понравились люди,которых я видел сам. Все они показались мне честными и… как бы это сказать… необолваненными, действующими сознательно.