Товарищ Гитлер. Повесить Черчилля! - Герман Романов Страница 34

Лондон

— Джентльмены, еще не все решено! Исход нашей справедливой борьбы зависит от стойкости как нашего народа, так и правительства. Война должна вестись до победного конца!

Черчилль говорил с яростным напором, ибо сам верил в то, что сейчас говорил министрам своего правительства, многие из которых стали предаваться совершенно неуместному пессимизму. Особенно это касалось тех министров, что курировали социально-экономическое положение, а оно стало далеко не блестящим.

Отвечавший за пищевую промышленность собственно Британии лорд Вульстон довольно мрачно оценивал перспективы продолжения упорной борьбы, отмечая быструю перспективу нарастающего голода, ибо внешнее поступление продовольствия из колоний и нейтральных стран значительно сократилось.

Определенную роль сыграло в этом именно то неблагоприятное политическое положение, в котором очутилась страна, и в не меньшей степени минирование портов, проводившееся немцами с воздуха. А голод, как известно, весьма страшный противник, которого не победить пустыми политическими декларациями.

Его поддержал министр снабжения Герберт Моррисон, обрисовавший незавидное положение промышленности вследствие перебоев в поставках сырья.

И хотя немцы практически не бомбили ряд важных заводов, но производство истребителей, достигавшее полтора десятка машин в день, сократилось вполовину, а то и на две трети. Это касалось и других отраслей, везде прослеживалось падение промышленных мощностей, вызванное парализацией железных дорог, которые настойчиво выводились из строя бомбежками люфтваффе.

Упаднические настроения выступавших усугубил министр внутренних дел Джон Андерсон, который рассказал о ряде вопиющих случаев, когда среди британцев, воюющих за свою страну, находились в большом количестве те, что занимались мародерством.

Немалую роль сыграли в этом листовки и радиопередачи коварного врага, а также группы диверсантов, что начали свою подрывную работу, сталкивая страну, и так балансирующую на краю, в бездну хаоса.

Но Черчилль парировал тем, что империи немедленно помогут США, а имеющиеся в английских домах запасы позволят продержаться несколько недель до прибытия масштабной и весомой помощи.

Также сэр Уинстон упомянул про большой конвой, следующий из-за океана, — бывшая колония всячески старалась помогать метрополии, и не за просто так, как думали министры правительства Его Величества.

Цена, заломленная Америкой за свое участие, оказалась прогнозируемой. Куски имперского тела — вот чем можно было насытить родственную по языку и крови страну.

Первый шаг Черчилль сам охотно сделал вперед — за полсотни устаревших и слабых эсминцев, построенных еще в прошлую войну, он отдал на полвека в аренду предприимчивым янки военно-морские базы в Вест-Индии.

Корабли Британии были не нужны, своих хватало, но тут главным являлось то, что формально нейтральную Америку удалось таким образом фактически втянуть в войну.

Сейчас сэр Уинстон Черчилль собирался сделать второй шаг, без которого в США вряд ли скоро сформируется нужное «общественное мнение», и промышленно-финансовые круги, стоящие за президентом Рузвельтом, уже открыто начнут военные действия против рейха, ослабление могущества которого должно стоять первым вопросом, без ответа на который бороться за мировое господство невозможно.

Черчилль тяжело вздохнул, чувствуя, что империя может превратиться в «навечно младшего брата» заокеанского партнера. Но, по крайней мере, выгоднее поделиться со своим, может, что-нибудь перепадет от него и обратно, чем отдавать непосильным трудом нажитые владения врагу.

Вот только как-то нехорошо получится, ведь такой шаг придется делать в ущерб и за счет английского народа, ценой его жертв, но другого выхода не оставалось, и сэр Уинстон Черчилль решительно начал говорить…

Хельсинки

— Странные дела творятся в королевстве датском! Весьма странные, я бы так сказал…

Голос престарелого маршала глухо прозвучал в тишине кабинета. Карлу Густаву Маннергейму, бывшему генерал-лейтенанту русской армии, обрусевшему шведу, ныне ставшему главнокомандующим финской армии, герою «зимней войны», в последнее время стало очень неуютно. В душе, а не физически: было отчего задуматься. И не только ему…

Маршал взглянул на фотографию и краешками блеклых губ улыбнулся последнему российскому императору Николаю Александровичу Романову, которого зверски убили вместе со всей семьей и прислугой большевики в далеком 1918 году.

Но те странные слова, относящиеся к Гамлету, которые он сейчас произнес, относились не к Датскому королевству, а к той непонятной политике рейха, которая стала осуществляться в последнее время. Очень даже странная политика!

Маршал, этот старый аристократ, откровенно презирал большевиков и нацистов, ставя их на одну доску. Но к их лидерам отношение было другим — к Сталину опасливо-уважительное, а к Гитлеру в большей мере брезгливое. И вот этот «бесноватый» фюрер начал выкидывать номер за номером, что заставляло усомниться в его ненормальности и истеричности.

В мае финские политики, боясь очередной войны с СССР и лихорадочно ища союзников, провели зондаж в Швеции, в соседской стране, что являлась когда-то метрополией и от которой Финляндия была оторвана русскими после войны 1809 года. Речь шла об унии двух государств под скипетром престарелого короля Густава: вполне понятная для соседей мера — над шведами нависали нацисты, захватившие Данию с Норвегией, а над финнами падала гигантская тень СССР, только что отнявшего в недавней войне всю приладожскую Карелию с перешейком.

Тогда все кончилось крахом — нацисты с коммунистами встали в третью позицию и пригрозили, что если данная уния состоится, то…

Шведы с финнами отступились сразу — угроза была настолько действенной, что провоцировать судьбу эти два близких скандинавских народа не стали — слишком дорогой могла оказаться цена за несговорчивость. И стали готовиться к обороне в одиночку, молясь в душе, чтобы великие державы не поделили их между собою полюбовно.

Как ни странно, но данная позиция «мыши под веником» принесла определенный успех в июньские дни, когда Сталин начал кардинально разрешать прибалтийский вопрос.

Маннергейм в эти дни испытывал раздирающие душу противоречивые чувства и затаенную горделивую печаль от ощущения, что русские начали собирать имперское наследие, вот только устанавливая большевистские порядки, которые ни один нормальный здравомыслящий человек принимать не пожелает, только под угрозой расстрела.

Было и тихое злорадство над прибалтийскими странами, которые, струсив, оставили финнов воевать в одиночестве, а сами предпочли унизиться. Теперь они платят по счетам, еще раз подтвердив старую истину. Но для жителей земли тысячи озер это лишь отсрочка времени и повторной войны с СССР — в Москве не успокоятся, пока не покончат со строптивым соседом.

— Если то, о чем говорят в Стокгольме, окажется правдой, — прошептал маршал, боясь даже громким словом сглазить появившуюся надежду, — хотя бы наполовину, то, значит, наш «бесноватый» фюрер приобрел ум. Но… Но тогда переговоры мы будем вести не с нацистами. Нет, не с нацистами, а просто с немцами. А это совсем другое дело, ибо, избежав одного зла, мы попали бы в объятия другого!