Мой Пилигрим - Ксения Татьмянина Страница 34

Аурум застыл, оставшись в стороне, и впервые за долгие годы откликнулось в нем чувство любования — и голосом и танцем. Всякий бы залюбовался — и птица в небе, и дерево на холме, и даже мертвые камни дрогнули, сумей почувствовать легкость ее ног. Ветер счел бы ее своей невестой, если б только не знал, что я заревную. Так она танцевала, так напевала мелодию.

Счастье переполняло юное сердце, оттого что ей удалось поделиться с кем-то своей силой, удалось помочь и спасти. И будет жизнь продолжаться, и ангел станет радовать своих близких! И было Тактио в такие минуты не столь одиноко, не столь тоскливо без родителей, без семьи — отпускала ее сердечная мука, отпускала печаль. Она нужна и полезна.

Сейчас она почти свободна — вне замковых стен, без пригляда Титула, без насмешек слуг, всего несколько минут в ее власти, а не во власти других.

Она вернулась, как обещала — к вечеру. Но торопило ее не оно, обещание, данное мне, а то, что должна была успеть к вечерней трапезе — и себе ужин взять, и тайком для друга снедь прихватить. Она ведь пойдет к нему ночью, опять. И будет слушать его уговоры, его заверения, и терзаться от чувства вины, признательности и жалости… ах, моя госпожа…

Она сидела в своем кресле, в круглой комнате Башни Колдовства, и выжидала часа, когда все в Замке успокоится и можно будет уйти. Я сидел наверху, на одной из полок, не попадаясь ей на глаза, а лишь наблюдая, как она перелистывает книгу своими тонкими пальчиками, совсем ее не читая. А Тактио вдруг подняла голову и нашла меня взглядом:

— Патрик?

Я тут же спрыгнул и подошел, чуть поклонившись, иначе никак не в силах выразить своей готовности исполнить любое ее желание.

— Сегодня я исцелила девочку, а она, сквозь сон назвала меня мамой. Я вот и думаю сейчас, как горько должно быть этой Изе, когда она узнала, что мамы ее на свете нет. Почему нельзя вернуть тех, кто умер?

— Этого даже я не знаю, госпожа.

— И если и радуется ее тело исцелению, то как же сердце страдает от утраты? Почему я не могу исцелять души также, как и тела?

— Это иной дар.

— Я много пою песен. Но сегодня, пожалуйста, расскажи мне волшебную сказку, Патрик. Только такую, где все кончилось хорошо.

И я начал рассказ.

Тактио прикрыла глаза, и я увидел, как ее воображение рисует картину повествования.

Я был ее покорным слугой, но она никогда не отдавала приказы — она лишь всякий раз просила меня, словно друга, словно равного и свободного поступать по собственной воле. В день моего создания, чувствуя свою душу в тряпичном теле, я смотрел в лицо девушки и слушал, как она приговаривала, надевая на меня шапку и гладя по шелковым волосам:

— Здравствуй, Патрик, мой пилигрим. Добро пожаловать в Замок, будь моим гостем. Как только ты отдохнешь, то расскажешь сказку странствий?

И я ответил ей:

— Да, госпожа.

Я мог ответить на любой вопрос, пожелай она только спросить, мог исполнить любой приказ, пожелай она отдать его. Но Тактио не была любопытна — она ни разу не спросила меня обо мне, а сам не имел права рассказывать. Не было на то моей власти. И желания свои, самые сильные, она прятала в сердце, не произнося вслух. Лишь несколько просьб за все время я слышал:

— Обещай, Патрик, разводить огонь к моему возвращению. Мне так холодно в Башне, что нет сил ждать, когда протопится комната. Только будь осторожен! Я буду подготавливать дрова, а ты от лампы зажигай лучину, а от лучины камин.

— Обещай, Патрик, если кто-то посторонний окажется рядом, не выдать себя ни голосом, ни движением! Узнав о твоем волшебстве, тебя быстро отнимут. А я не хочу потерять друга.

И прочее, прочее… расскажи мне сказку, не гаси огонь, посиди рядышком. Маленькие просьбы, скромные прошения.

— Я пойду. Все уснули. И мой бедный друг уже заждался.