Мой Пилигрим - Ксения Татьмянина Страница 33

Я не оставлял их взглядом, ступал по следам пятым спутником — и незримым, как Аурум, и бесплотным, как ветер, — и по дороге, и через луг напрямки, и через мост речной, и окраинами. Почти все люди были на полях, многие и в домах, а лишним глазам в селении не нужно было видеть и знать кого в свой дом ведет несчастный старик. Тактио не обижалась на это, знала прекрасно, что могут сделать и с ней, и с ее просителем люди. Не каждый бы отважился причинить вред обитателю Замка, а вдруг нашелся бы смельчак, что первый бросит камень, и тем самым заразит подобной отвагой всех. Девушка шла, тоже притаиваясь, пригибаясь, все сторонкой, все за плечом старика. Один Аурум не таился.

— Вот мой дом, — едва вошли в сени, хозяин показал на дверь в горницу, — там она.

Тактио зашла к девочке. Воздух пахнул гнилостно, тяжелый был запах, и густой. Света было мало, лишь из глухого оконца.

— Что ж вы заперли ее здесь? — упрекнул Аурум хозяина, не сдержавшись, — здесь зачахнуть может и здоровый человек.

— Так знахарь сказал. Травами целебными все обкуривал, огнем обжигал, смерть и хворь изгонял. Коли спрятать живую душу в уголок, так и смерть не найдет, и хвори тесно станет.

— В шею гнать таких знахарей!

— Силами его, — сказала Тактио, думая, что старик говорит с ней, — так и я бы не успела к девочке. Теперь слушай и выполняй: окно занавесь плотно, чтоб ни через одну щелку не увидеть. Огня принеси, свечку или лампаду. Воды кувшин, тряпицу. Дверь хорошо затвори. Если вдруг кто еще в доме есть, то все вместе на двор — и ни шагу обратно, пока я не выйду! А как исцелится, помни, в эту же ночь покидай поселок. Все знают о беде твоей, а как узнают о радости, — вмиг поймут, что в Черном Замке побывал, да колдовства спрашивал! Заживешь со своей внучкой в другой земле, где про вас не знают, и чем дальше, тем лучше.

— Все понял! Все!

— А я с ней останусь, — предугадал Аурум немой вопрос, — ты иди, исполняй.

Не знала Тактио, что гость за спиной, — не шумит, и почти не дышит. Лишь смотрит во все глаза, что та делать станет, оставшись без свидетелей.

Девочка маленькая, семи лет от роду, тоже смотрела на девушку, но взгляд ее не выражал чувств. Тактио откинула покрывало, взглянула на изломанное синее тело. Ох и покуражился знахарь, словно дровосек с деревцем, — рана на ране, да все перевязано с палочками… не стала Тактио освобождать ее, лишние муки. Достала бутылочку с сонным зельем, отлила в ложку:

— Глотни, мое золотко, и усни сладко-сладко.

Девочка не глотнула, но снадобье влилось в рот и попало в горло. Минуту спустя ее глаза стали закрываться.

— Теперь хорошо.

Тактио сняла свои перчатки — и одну и вторую пару, обнажив руки до локтя, белые и тонкие. Едва прикоснулась она пальцами к липкому лбу ребенка, как из-под рукава прямо по коже скользнул витиеватый темно-красный рисунок.

Аурум испугался сперва, решив, что это кровь, — при свече и не разглядеть сразу было. А потом и за змей принял, и уже молитву прочесть захотел, как понял, что это не что-то злое исходит, а доброе — пусть и цветом кровавое.

Узор, как лоза живая, оплел руки Тактио, завитками красивыми замерцал, запереливался светом темного рубина. Только дошел рисунок до пальцев, как обхватила девушка все тело ребенка, прижала к себе, и оно засветилось. Искрой прошло, сиянием — всего несколько мгновений.

— Живи и радуйся, — прошептала счастливо девушка, — досыпай свой сон, и просыпайся, не помня о горестях своих.

— Это ты, мама? — послышался слабый голосок, девочка заговорила, не открывая глаз: — хорошо, мама…

А потом стало слышно ровное дыхание, и Тактио опустила Изу на кровать уже живой и здоровой. Только глубоко спящей. Распутала ее силки, убрала палки, смыла с тела и грязь и кровь, завернув в чистое покрывало.

Аурум Стоял, словно молнией пораженный, — ни следа не осталось. Ни царапинки. Девочка ворочалась сонливо, шевеля и руками, и ногами, как и не было страшных изломов и не было ран. Только что исхудала немного.

Пока Тактио облачалась обратно в свои перчатки, он, не таясь заглянул ей в лицо с восхищением.

— Руки, дарующие помощь, святее молящихся уст. Какая же ты Колдунья, если у тебя дар небес? Ты исцеляешь, а не бальзам. В чем у самой-то душа держится, — легкая, как перышко, тонкая, как росток… отчего же ты не слышишь меня?

Только лишь я и знал отчего. На меня снизошло озарение.

Мало в нем было жизни! Душа в нем горела факелом ярким, а тело свое он жизни лишал во всем, потому что был самым рьяным Служителем. Вот отчего моя Тактио и ослепла. У всякого существа есть дух и тело, и обе жизни прекрасны. Как бы не стремились там, в Ордене, умерщвлять свою плоть ради достижения святости, а неправильно они поступали — не тот это путь. Утратил Аурум вкус к пище, чувствительность к запахам, не испытывал радости от осязания тепла или прохлады, не воспринимал боль, не мечтал о женщине, — лишь ум в нем пылал, дух, и цель, ради которой и было столько лет аскетизма. Токи физической жизни в нем были на грани, столь тонки, что воистину — призрак был рядом с Колдуньей, а не человек.

— Что же ты делаешь здесь? Почему не идешь в мир, счастья своего искать? — Все спрашивал он. — Тебя ведь ждет все, что только пожелаешь!

Она вышла, позвала хозяина со двора, и, не ожидая, пока он посмотрит на живую свою внучку, напомнила ему только о наказе — покинуть село с первой же темнотой. А сама пустилась в обратный путь.

И Аурум следовал за ней, все пытаясь быть услышанным, говоря и говоря почти всю дорогу. Солнце уже садилось, и девушка невольно остановилась среди трав, как корабль на якоре, в морской волне, залюбовавшись закатом. И такое счастье накрыло ей сердце, что зазвучала музыка в ушах — слышанная когда-то давно. Когда еще мать пела ей свои колыбельные или праздничные песни. И играла свирель, и тек голос, как ручеек, прохладный и чистый. Запела моя Тактио и пустилась кружиться, подминая траву подолом платья.