Малафрена - Урсула Ле Гуин Страница 32

Лаура занималась французским с господином Кьоваем, старым учителем из Партачейки, который приходил к ней раз в неделю; Пьера тоже занималась с ним — разговорным французским. Господин Кьовай уже сорок лет учил всех юных девиц Малафрены, и все они говорили по-французски так, как не говорили больше нигде в мире, ибо здешний французский был в значительной мере изобретен самим господином Кьоваем. Когда-то он учил Элеонору, а теперь — ее дочь; обе ему очень нравились, спокойные, сдержанные, а вот Пьеры старик немного побаивался. Он даже присел от страха, как перепел, когда она появилась на тропе среди зарослей мандевилии и закричала издали:

— Que je vienne! Que tu viennes! Qu'il vienne! — Она отлично усвоила сослагательное наклонение глагола «venir» в прошедшем времени.

— Mais viens done! — сказала ей Лаура.

— Vient-il? [17]— спросила Пьера. Господин Кьовай поспешил ретироваться, а девушки пошли в дом. — Ну что. получили письмо?

— Получили. Оно у мамы. Я потом принесу. Знаешь, они будут выпускать журнал! А Итале — главный редактор!

— Значит, он не… — Пьера не договорила. Конечно же, он не вернется домой! И что это ей в голову пришло!

Лаура выпросила у матери письмо, пообещав ни в коем случае его не порвать и не потерять, и девушки умчались в свой излюбленный уголок — на лужайку за лодочным сараем, которая в этот солнечный осенний денек казалась застланной золотисто-зеленым ковром. Едва усевшись, Пьера стала читать письмо, потом — уже во второй раз — его перечитала вслух Лаура. Итале, как всегда, писал довольно скупо и суховато. Он рассказывал о своей будущей издательской деятельности, пытался описывать Амадея Эстенскара, с которым недавно познакомился, — но все это каким-то не своим, книжным языком; видимо, он все время помнил, что его письмо будет читать множество людей. Он, например, очень подробно описал сражение с бюрократами из Управления по цензуре, однако из этого описания трудно было понять что-либо конкретное. И все же нельзя было не почувствовать, что письмо это — надо сказать, довольно косноязычное и чересчур сдержанное — буквально пропитано, прострелено насквозь неуемной радостью: наконец-то перед ним конкретная и важная задача, он подружился с великими людьми, он вышел на широкую дорогу, он переделает этот мир заново, и у него есть для этого силы!

— Интересно, как живут те молодые барон и баронесса… ну, о которых он писал в первых письмах? — спросила Пьера, глядя на темную гладь озера, по которой плясали солнечные зайчики.

— Он больше ни разу даже не упоминал о них, — сказала Лаура, бережно свертывая письмо. — Ах, Пьера, дорогая, как бы мне хотелось…

— Чего же?

— Не завидовать ему так сильно!

Пьера задумалась над словами, вырвавшимися у Лауры. Сперва они показались ей довольно бессмысленными. Лаура — это Лаура, а Итале — это Итале; и потом, она здесь, а он там. Пьере нелегко было мысленно соединить их — отсутствующего и ту, что с нею рядом. Ей не свойственно было, даже в воображении, легко преодолевать границы возможного. А потому она редко кому-то завидовала и редко чувствовала себя неудовлетворенной. Она вообще была осторожна, ибо стоило ей предположить, что нечто находится в пределах ее возможностей, как со всей присущей ей волей она начинала добиваться поставленной цели.

— Да, пожалуй, это несправедливо, — заключила она наконец. — Ведь у него столько радостей сразу, а у тебя ни одной!

— Это не просто радости. Дело в том… что он… делает что-то важное, интересное, стал личностью… Я ведь не просто скучаю здесь, дело вовсе не в этом…

— А я, например, ужа-а-асно скучаю! — протянула Пьера гнусаво, подражая старшей дочери Сорентая, и обе девушки весело рассмеялись.

— Мне никогда не бывает скучно, — продолжала Лаура. — Я просто порой чувствую себя ненужной. Вот послушай: примерно так Итале пишет о господине Эстенскаре, сейчас… вот: «Он изо всех сил стремится отыскать тот единственный путь, по которому хочет и должен следовать…» И сам Итале тоже пытается это сделать. И сделает. А я… То, чем занимаюсь я, может делать любой!

— Зато на свете больше нет и не может быть другой Лауры Сорде.

— Ну и какой в этом прок, если я ничего не значу и ничего не делаю?

— Но если бы ты не была такой, какая есть, то что бы, например, делала я? С кем бы мне тогда можно было поговорить, посоветоваться? Да я бы даже стать самой собой не смогла! Конечно, любой может делать то же самое, что делаешь ты, и все же никто не может тебя заменить! И я очень надеюсь, что ты никогда не переменишься!

— Вряд ли я способна перемениться в отношении того, что люблю, — сказала Лаура. Лицо ее было обращено к темной громаде горы Сан-Лоренц, высившейся над озером на фоне заката. — Но, видишь, ты уже влюблена, уже ступила на избранный тобой путь… а я все еще нет! Я вообще не знаю, куда мне идти. Сижу и жду, а время проходит — мимо, мимо, мимо! Так и вся жизнь мимо пройдет… Наверное, все-таки есть и у меня какое-то иное, большее предназначение, как ты думаешь?

Пьера молчала. Сейчас она вдруг почувствовала, что Лаура старше ее не на три года, а значительно больше. Действительно, порой разница между шестнадцатью и девятнадцатью годами поистине огромна. Пьера понимала, насколько еще неполноценен, недоразвит ее характер, и это не имеет никакого отношения к возрасту. Лаура считает, что она влюблена… Действительно, полтора месяца назад Пьера тайно обручилась с Александром Сорентаем и тут же все рассказала Лауре и показала ей перстень с красным камнем, подаренный ей Александром, который теперь повесила на цепочку и носила на шее. Все это правда. Но стоило Лауре намекнуть на это — и Пьера вспыхнула от стыда, словно ее застали за кражей варенья в кладовке. Да, она собиралась выйти замуж за Александра Сорентая, но… может быть, когда-нибудь потом, а в глубине души их помолвку она вообще серьезно не воспринимала. Зато Лаура воспринимала ее со всей серьезностью; ей бы и в голову не пришло, что подобными вещами можно играть. Например, заявить, что ты влюблена и обручена, вовсе этого человека не любя. Пьера чувствовала себя маленькой и глупой; а подаренный Сорентаем перстень с красным камнем холодно касался ее груди, будя угрызения совести. «Ох, и свинья же я! — думала она. — Настоящая свинья!»

— Я знаю, когда ты влюбишься, — сказала наконец Пьера, — то в совершенно потрясающего человека! В настоящего короля! Тут, конечно, таких нет, так что это будет человек издалека, храбрый и благородный, как дев. И ты уедешь с ним в дальние края, повидаешь — ну, я даже не знаю! — Вену и другие города, и у тебя будет интересная, чудесная жизнь, ты станешь работать с ним вместе и писать домой письма, а я буду тебе завидовать…

— Глупышка! — ласково сказала Лаура. — С какой стати и ради чего мне уезжать из Малафрены? Пойдем-ка — пора к вечерне, Пери.

— Ох! Я совсем забыла, ведь и мисс Элизабет тоже хотела пойти! Скорей! — Пьера вскочила, готовая бежать, — точно резко отпустили ветку, притянутую к земле. Лаура неторопливо распрямила затекшие ноги, встала и последовала за ней. Они отнесли Элеоноре письмо Итале, запрягли в повозку пони и поехали в Вальторсу за гувернанткой Пьеры. К началу службы они едва успели. Здесь, у подножия горы Сан-Лоренц, солнце уже давно погасло. Гранитная часовня Святого Антония казалась совсем маленькой, почти игрушечной на фоне мрачной, заросшей лесом горы, высившейся над озером. В часовне пахло влажным камнем, побелкой, благовониями и сосновой смолой. Лаура, Пьера, полная спокойная мисс Элизабет, молодая крестьянская пара да три старухи — вот и все прихожане в тот вечер. Они благоговейно слушали священника, а вокруг царила глубокая тишина, свойственная этим уединенным местам. Становилось все прохладнее. Когда после окончания службы они вышли из часовни, озеро вдали казалось темно-серым из-за быстро спускавшихся сумерек, а вода в тени горы покрылась полосами из-за сильного холодного ветра, который поднялся к вечеру.