Лакомые кусочки - Марго Ланаган Страница 30

— Может быть, — сухо отозвался я. — Давай так: ты беги прямо, а я сверну в проулок и отрежу путь вон тем прачкам.

— Молодец, соображаешь! — обрадовался Стоу.

Он скрылся из виду, а я оказался в узком проулке: слева — стена имения Хогбеков, справа — ограда монастыря, за которой виднелись залитые солнцем лужайки.

Тело мое под шкурами было липким от пота, пот струился из-под медвежьей шапки. Сколько уже прошло времени? По традиции мы должны бегать, рычать, целоваться и перемазывать женщин сажей до тех пор, пока нас не остановят. Медведь, который выдохся раньше срока, станет посмешищем и вызовет всеобщее презрение. Мы должны успеть пометить медвежьим знаком всех женщин города и при этом действовать быстро, дабы остаться неузнанными, ведь сегодня мы — не люди, а медведи.

А затем произошло нечто непонятное: то ли проулок неожиданно вытянулся, то ли я невольно замедлил бег, но мне почему-то стало очень тяжело. С каждым моим шагом солнечная лужайка за монастырской оградой кренилась то в одну, то в другую сторону, каменные плиты под ногами вдруг стали мягкими, будто я попал в болотную трясину, ноги отказывались перепрыгивать по ступеням. Все начало расплываться: и горячий воздух узкого тенистого проулка, и вязкие размягченные ступеньки, и зеленый квадрат травы за оградой, и монахиня, склонившаяся над вышивкой, и… Я обнаружил, что с бешеной скоростью бегу по воздуху! Что делать? Останавливаться нельзя, иначе упаду и разобьюсь! Охваченный ужасом, я поджал под себя ноги и прыгнул — через что, не знаю; пожалуй, через здоровенный кусок пустоты. Я раскинул руки и полетел, точнее, поплыл в прозрачном воздухе. Сент-Олафредс подо мной уменьшился в размерах и наклонился, мне открылись пространства, о которых я раньше не знал. Я увидел, как расположены леса и холмы, как каждое поселение старается прижаться к блестящей ленточке воды; узрел прихотливую сеть дорог, похожих на серые веревки. Смотри, сказал я себе, во всем сущем есть некая система, определенный порядок, в который укладываются наши жизни и поступки. Общему порядку подчинено все до мелочей, и даже то, что сегодня, в этот необычный день, чресла Стоу горят похотью, а мои — нет, что я не ощущаю ничего подобного. Эта система больше, чем я и мое мужское достоинство, гораздо больше; в ней все повторяется, все идет по кругу. Рождение и смерть, рождение и смерть. Жизни — множество жизней — пересекаются и накладываются, влияя одна на другую. Все события, обыденные или запоминающиеся, горестные и счастливые — это лишь мелкая людская возня в гуще всего великого и непознанного, которое существует вне нашего…

Прохладный воздух, теребивший мои шкуры, постепенно стал ледяным, в лицо дохнуло снегом. Я парил почти под облаками, но, замерзнув, опустился ниже и вновь увидел под собой город на холме. Я четко разглядел, что на улицах нет ни души, а двери заперты, как будто все жители попрятались по домам, испугавшись голодного злого медведя, который забрел к людям после зимней спячки. Это тоже подчинялось всеобщей системе, хотя каким образом, объяснить я не мог. Страха или тревоги я не испытывал, хотя, если подумать, причин к тому было более чем достаточно. Однако я не думал. Сегодня я — Медведь, и этим все сказано.

Я увидел, что в городе стоит иное время года: зелень исчезла, все белым-бело от снега, чернеют лишь голые мокрые деревья. Изменилось даже время суток: день быстро клонился к вечеру, уже синели сумерки. Я опустился ниже, но меня мгновенно начал пробирать холод. Поднимайся, поднимайся туда, где теплее, подсказывал мне замерзающий разум. Увы, было поздно: я падал, путаясь в жестких негнущихся ветвях. Перед глазами все завертелось, дыхание перехватило… Шлеп! Я плюхнулся в мягкий сугроб, от набившегося в рот снега заныли зубы.

Отплевываясь, я сел. Вздохнул, попробовал пошевелить руками и ногами. Все в порядке, даже медвежья шапка не сбилась. Надо снять шкуры, лениво подумал я, и вывернуть их мехом внутрь, чтобы согреться. Когда же я встал — не знаю, как бы у меня получилось избавиться от костюма, накрепко стянутого сзади завязками, — то разглядел за деревьями золотисто-красный огонек и сразу двинулся туда. Мои босые ноги превратились в мерзлые одеревенелые колоды. Холод становился опасным: больно кусал за горло и запускал ледяные пальцы под шкуры, быстро вытягивая из меня остатки тепла.

Свет исходил из славного маленького домика, засыпанного снегом. Окошки были плотно закрыты ставнями, сквозь которые пробивались лишь узкие лучики. Я не стал заглядывать в окно и направился прямиком к крепкой двери с округлым верхом, собираясь попросить хозяев дать мне приют и спасти от неминуемой смерти на морозе.

Я удивленно оглядел свои руки, мохнатые, когтистые, распухшие и негнущиеся. Постучать удалось только кулаком, поскольку пот на ладонях приморозил к ним сажу. Тук-тук-тук.

Дверь открылась. Сперва я никого не увидел, потом опустил глаза. Передо мной стояла темноволосая девочка, росточком чуть выше моего колена. Она испуганно взвизгнула и убежала. Я просунул голову внутрь, она завизжала еще пуще — ох ты, я не догадался снять шапку с медвежьей пастью!

— Он нас сожрет! — крикнула маленькая смуглянка.

Оказалось, что в домике живет мать с двумя дочерьми.

Обе девочки испуганно жались к ней; она легонько отстранила сперва одну, потому другую.

— Успокойтесь, глупышки, — сказала мать и улыбнулась мне немного озадаченно. — Это всего лишь медведь. С чего ему есть вас?

— В сказках медведь ест людей, — возразила вторая девчушка, чуть повыше сестры и светлокудрая. — Помнишь, он сожрал злого охотника?

— Я не причиню вам зла, — сказал я, однако вместо слов с моих уст сорвался рык. Что такое? В голове у меня звучали слова, и на губах тоже, так куда они подевались? Испуганный, я попытался снова: — Я просто замерз до полусмерти и хочу обогреться.

Девочки опять шмыгнули за спину матери, однако та шагнула вперед и приблизилась вплотную ко мне. Я возвышался над ней, будто гора, но она смотрела мне в глаза, отважно и спокойно. Как порадовал меня этот взор после всех сегодняшних девичьих взглядов, в которых читалось лукавство, страх или восторженное возбуждение, порождаемое Праздником Медведя.

— Ты — Небесный Медведь? — спросила женщина.

Что? Наверное, она говорит на другом языке. Сегодня все не так. Я опустился на четвереньки, чтобы примерно сравняться с ней по высоте. Мех на моем костюме стал гораздо толще, медвежья шапка растянулась и закрыла лицо, как маска.

— Что со мной происходит? — в замешательстве воскликнул я, пытаясь рассмотреть себя, но глаза тоже изменились, и мозг переводил то, что они видели.

Женщина легко коснулась моей макушки. От матери девочек и от всего дома исходил запах тепла, домашнего уюта, женской заботы. Очаг и еда, скатерти и чистота. В моем доме — точнее, дом принадлежал отцу, просто в нем остались лишь я да Аран, — как бы я ни мыл, ни скреб, пахло только горем. Я не знал, что нужно сделать, чтобы снова вдохнуть в него жизнь.

— Входи в дом, Медведь, — пригласила женщина. — Садись у огня. Будь осторожен, не опали свою прекрасную шкуру.