Романовы - Надин Брандес Страница 29

– Тогда почему ты здесь?

Пауза.

– Во-первых, из-за денег. Но сейчас… ради Марии.

Сапоги Ивана прогромыхали вниз по лестнице.

Заш был здесь не потому что поддерживал большевиков. Он служил, чтобы защитить свою семью. Но разве он не говорил, что у него нет родителей? Кого же он тогда защищает?

А Иван…

Я оттолкнулась от двери и нашла Марию. Она стояла перед маленьким настенным зеркалом, пытаясь завязать на голове поношенную кружевную ленту. Я подошла к ней и сделала бант. Мы были почти одного роста.

– Ты прекрасна, сестренка.

Ее подбородок задрожал, рука соскользнула с головы, но она ничего не ответила. Мария всегда больше заботилась о своей внешности, чем все остальные – вероятно, потому что была коренастой, крепкой, и это ее смущало. Но все – и родственники, и поклонники – всегда говорили, что Мария «невероятно красива». Почему она не хотела это принимать?

Совсем скоро ей исполнится девятнадцать. Мама влюбилась в папу в семнадцать. Наверное, Мария, боялась никогда не испытать любви…

Я не могла позволить себе бояться или надеяться на любовь. Потом подумала о Заше и о том, что мое сердце жаждет дружеского отношения от него больше, чем от других охранников. Эта ссылка повлияла на мои эмоции. Происходящее меня испугало.

Я провела пальцами по своему обритому черепу и сравнила собственное пухлое лицо и луковицу головы с нежными чертами Марии. Попыталась вообразить, что увидел Заш с верхней площадки лестницы. Мне показалось, что его взгляд таил доброту, но не жалость ли то была?

Мария отвернулась от зеркала и перетасовала карты для безика.

Определенно, лысина меня не красила. Что ж, ладно, по крайней мере, это точно удержит Заша от лишних мыслей.

Я тихонько посмеялась над собой. Как будто у него были мысли о моей привлекательности. Это ведь я играла с подобными идеями. И все же я покраснела от смущения за свой нездоровый вид. Неужели я столь ограниченна, что, желая быть спасенной, боюсь умереть некрасивой?

Когда я присоединилась к Марии, то смотрела куда угодно, только не на нее – на карты, на собак, которые чесались и щелкали зубами, на папу, подстригающего усы. Мне казалось неправильным убеждать сестру в опасности счастья и безопасности одиночества.

Но если наступала Белая армия, мы должны быть готовы оставить все позади.

Все.

Даже тех, кого любим.

⁂

Белая армия была уже близко. Я видела это по поднявшейся суете охранников. Ощущала запах перемен в спирте, пропитавшем кожу Авдеева. Надежда сидела на кончике языка, как пастила, которую я не могла заставить себя проглотить.

Я проснулась в очередной дождливый день, задыхаясь от жары, влажности, темноты и заточения. Все еще спали, поэтому я прокралась к форточке, чтобы посмотреть на восход солнца и вдохнуть подобие свободы. Проскользнув к маленькому приоткрытому окошку, я почти ожидала узреть Белую армию, марширующую через город и наступающую на Ипатьевский дом.

Но я видела лишь сестер из монастыря, которые приближались с корзинкой продуктов. Ничего необычного, это зрелище можно было наблюдать каждый день. Они уж точно не желали нам смерти. Добрые монахини… Им не помешал даже проливной дождь: они шагали под его стеной, чтобы принести нам еду.

Я наблюдала за сестрами, думала о семье, о своей надежде. И вдруг меня осенило – так же неожиданно, как одна из капель дождя, упавших на лицо.

И я поспешила за листом почтовой бумаги.

Авдеев не стал открывать окна, поскольку боялся, что мы подадим сигнал людям снаружи. Все это время у меня была маленькая форточка для свежего воздуха, но я никогда не думала подать сигнал о помощи или попытаться отправить сообщение. Если Авдеев этого боялся, значит, кто-то за стеной сочувствовал нам.

Что, если мне удастся каким-то образом передать сообщение Белой армии? Что, если я расскажу им, сколько здесь охранников, где мы находимся и каков распорядок дня? Они смогут спасти нас, как следует подготовившись.

Мне удалось бы спасти семью.

Я нацарапала подробности на бумаге, подняв глаза, когда приблизились сестры. Они были уже рядом. Я писала, едва не испачкавшись чернилами, которые размазывались по бумаге. Я чуть было не вытерла их ночной рубашкой, но это оставило бы улики или привело бы к вопросам. Поэтому я промокнула кляксу еще одним листком бумаги, а затем схватила папино пресс-папье.

Монахини стояли у ворот.

Я обернула письмо с сообщением вокруг пресс-папье, после перевязала его одной из принадлежавших Марии кружевных лент для волос. Сестры передали солдатам корзинку с едой и повернулись, чтобы уйти. Через несколько секунд они пройдут мимо частокола прямо напротив меня.

Руки дрожали.

Я не могу позволить себе думать о последствиях. Не сейчас, когда на карту поставлена такая важная вещь, как жизнь моей семьи. Мне придется перебросить груз через оба забора. Я не должна промахнуться.

Дождь пошел на убыль. Солнце показалось в просвете туч. Алексей у меня за спиной шевельнулся.

Монахини прошли мимо, перекрестившись в сторону наших окон. Я распахнула форточку до упора, чтобы они увидели меня. Потом отступила назад, вспоминая, как мы с папой кидались снежками и он направлял мои броски. Отвела руку назад и метнула. Пресс-папье полетело в окно, описав дугу над садом…

…и упало внутри частокола, рядом с нашими качелями.

Оно осталось там, на виду у большевиков. Скомканная белоснежная улика. Я похолодела. Что я натворила? Видел ли кто-нибудь из охранников?

Я проунула голову в форточку, чтобы глянуть вниз. Посмотреть, нет ли у стены часовых. Никого. Все чисто. Никаких солдат в поле зрения…

Выстрел.

Мое лицо взорвалось болью.