Самая красивая - Гейл Карсон Ливайн Страница 28

О, как мне хотелось открыть следующую книгу на полке: «Чары ушли! Тысяча заклинаний для отмены волшебства».

Но кто знает, как на самом деле подействует такое заклинание? Вдруг оно превратит меня в олениху или жабу? Впрочем, дышащая, скачущая жаба, наверное, все-таки лучше каменного истукана.

Интересно, какая из меня получилась статуя — красивая или уродливая? Если вдруг я стала красавицей, совершенно непохожей на меня прежнюю, то никто не узнает, что со мною приключилось.

Если же я по-прежнему осталась уродиной, то сразу все и всем станет ясно.

Мне хотелось плакать. Какое это было бы облегчение — поплакать! Или спеть. Я больше никогда не спою.

Родители до конца жизни будут горевать.

Я подумала о короле. Он по-своему тоже окаменел.

Я подумала об Айори. Я все время о нем думала. Мои мысли примерзли к нему, как я примерзла к полу. Я думала о его ушах: королеве они не нравились, а мне — наоборот, казались симпатичными. Я думала о его привязанности к Учу и дяде. Я думала о его высоком мнении обо мне. Но ничего, теперь он убедится, какая я глупая.

Но если бы я превратилась в красавицу, а не статую, он бы полюбил меня? Или скучал по мне прежней, некрасивой?

Свечка погасла. Я оказалась в кромешной тьме. Даже козодой затих. У меня остались только мои мысли.

Я услышала чириканье, затем воркование и шелест перьев. В библиотеке чуть посветлело. Подступал рассвет.

Сначала я ощутила легкое покалывание под волосами. Затем зуд. Но не могла шевельнуться, чтобы почесаться. Покалывание перешло на лоб, за ним тут же последовал зуд. Потом все это спустилось ниже, на нос. Я начала дышать. Даже сумела поднять брови. О, какое блаженство! Двигать бровями. Раньше я этому не придавала значения.

Чары рассеивались.

Я почувствовала боль в руке. Но тут мой большой палец взлетел с пола и сам вернулся на место. Я смогла пошевелить руками. Почесать ребра. Я вытянула руки. По-прежнему широкие, мясистые, по-прежнему в веснушках. Лицо наверняка осталось тем же, некрасивым, но ничего — я радовалась тому, что больше не каменная.

Торопливо возвращаясь к себе по спящему замку, я почувствовала что-то в правой туфле. Уже в комнате я сняла туфлю и стянула чулок.

Правый палец на ноге превратился в холодный мрамор, кусок белого как мел камня, того же цвета, что и моя кожа. Я пыталась растереть палец, чтобы вернуть его к жизни, но массаж не помог. Я лила на него воду, надеясь, что он снова станет гибким, но не стал. Я согревала его ладонями. Он потеплел, но остался таким же твердым. Тогда я поднялась и сделала несколько шагов. Палец цокал по деревянным доскам между коврами. Он не натирал соседний палец, но тот все равно его ощущал, как бывает, если намотать на палец нитку.

Но нельзя же было провести весь день, согнувшись над пальцем. Я выпрямилась и оделась.

По пути в Банкетный зал я услышала позвякивание браслетов Сковороды. Двое охранников тащили ее куда-то, чуть ли не волокли. На кухарке были кандалы. Ее лицо пылало, волосы были распущены по плечам. Она горланила песню:

Кухарка из простого люда,

Родилась на кухне.

Королева родилась в Киррии,

Тоже из простого люда.

Кухарка отправляется в тюрьму,

Королева отправляется на ужин.

Кто теперь кухарка?

Неслыханное дело!

Бесчинство!

Король лежит больной.

Королева ловко устроилась.

Она чинит произвол

При голодном дворе.

Что сегодня на ужин?

Яичная скорлупа, свиная щетина,

Отбросы, помои и муть —

Ну не жалость ли?

Ну не преступление?

Позже я узнала, что леди Арона тоже угодила в тюрьму. Иви сообразила, что тарелки с очистками не просто розыгрыш и что леди Арона над ней посмеялась. Месть последовала быстро.

Заключить в тюрьму двух подданных — не то что распустить королевский совет или отказаться помочь целому району, пострадавшему от засухи, но осадок в душе остался такой же. Как-то слишком мелочно поступила королева, воспользовавшись своей властью. Она могла бы потребовать от обеих публичного извинения. Унижение — вполне достаточное наказание.

На следующее утро сэр Эноли, лекарь, объявил, что у короля улучшился цвет лица. Замок зазвенел от песен. Иви три раза спрашивала у меня, понравится ли королю ее платье. И дважды цитировала свои любимые строки из его Свадебной песни:

Она заставляет меня

Смеяться и плакать…

Она будит меня,

И я пою.

После второго раза она сказала:

— Быть всесильной королевой утомительно, Эза. Иногда у меня раскалывается голова. Гораздо больше мне нравится заставлять Оскаро смеяться и плакать.

Но всеобщая радость по поводу состояния короля обернулась печалью, когда дальнейшего улучшения не последовало. Даже певчие птицы запели в минорном ключе.

Трапезы в замке становились все хуже. Без Сковороды блюда запаздывали. Хлеб подавали черствый, сыр — заплесневелый, а мясо — недожаренное или пережаренное. Однажды даже торт умудрились заглазировать куриным жиром.

Я получила из дома еще одно письмо, на этот раз от отца. До Амонты дошла весть, что Иви распустила королевский совет и отказалась помочь пострадавшим от засухи.

Дочь, — писал он, — сегодня утром в «Пуховую перину» нанес визит наш мэр. Мне кажется, за последнее время к твоей матери или ко мне обратился почти каждый житель деревни. Все они умоляют тебя уговорить ее величество пересмотреть свою политику. А когда я принес нашему сапожнику Эрделлю починить ботинки, то он просил передать тебе свои извинения, если когда-то доставил тебе неприятности. Несколько гостей просили о том же.

Я на секунду оторвалась от письма. Меня удивило, что кто-то почувствовал свою вину, и это не могло меня не порадовать. Им бы давным-давно следовало извиниться.

В Амонте и здесь у нас, в гостинице, те, кто хорошо тебя знает, полны надежд, поскольку уверены в твоем добром сердце. Но среди других растет гнев против королевы. Сделай все, что в твоих силах, дочка. Твоя мама начинает бояться.

Я не представляла, что ему ответить. Добрые сердца ничего не значили для нашей королевы.