Страж ее сердца - Оливия Штерн Страница 28

В одной руке он нес тяжелый сверток с охранными артефактами, другую согнул в локте — на предплечье, подрагивая, лежала узкая ладонь Алайны Ритц. Ее пришлось изрядно уговаривать, чтоб взяла под руку, и чтобы все это выглядело естественно. Не было видно ее выражения лица из-под вуали, но она сжимала губы так, что, казалось, решается на нечто невероятное.

— Я… я не могу, — шептала она, — простите…

Не могу или не хочу?

И только когда Мариус рыкнул на нее, обреченно подошла и положила ладошку на жесткий рукав сюртука. Ну, подумать только, как будто обесчестил.

Теперь она шла рядом и молчала, и даже в ее молчании Мариус чувствовал обвинение во всех возможных грехах. Зачем только с собой взял?

— Тебе чего-нибудь хочется? — спросил он, желая разбить тяжкое молчание.

— Нет, ниат Эльдор. Спасибо. Ничего не нужно. Вы и без того так много сделали для Тиберика… и для меня…

— Надеюсь, ты не думаешь, что я просто избавился от него, потому что он мне мешал.

— Нет, что вы, ниат Эльдор. Я понимаю, что Тиберику все равно нужно было в школу. И потом, это нападение…

Она умолкла и покачала головой.

— Да, ночной визит интересен, с какой стороны ни глянь, — согласился Мариус, рассеянно посматривая по сторонам.

Они находились в квартале Эрифреи, следующем за Королевской площадью. Здесь было полным-полно фешенебельных ресторанов с открытыми террасами. Мариус заприметил свободный столик и потянул Алайну туда. Она, словно почувствовала неладное, начала упираться, пришлось шикнуть — сразу обмякла, покорно засеменила следом.

— Не надо, — пискнула едва слышно.

— Почему? Я проголодался. Или ты хочешь рядом постоять, м? Шляпку свою можешь не снимать, я не заставляю.

В итоге он, как и подобает ниату с должным воспитанием и образованием, отодвинул стул и помог Алайне Ритц на нем расположиться. Сам же уселся напротив и взял меню.

— Выбери, что будешь.

Она вздрогнула, кивнула и вяло взялась за свою папку.

— Ты ведь читать умеешь? — на всякий случай уточнил Мариус, и получил в ответ еще один горестный кивок.

Откинувшись на спинку добротного стула, он выбрал себе свиную отбивную, овощи с дымком, салат. К этому времени рядом со столиком уже стоял официант, и Мариус продиктовал заказ.

— Ты выбрала? — спросил он Алайну, замершую с меню в руках.

— Да, — она вздрогнула чуть заметно, — мне, пожалуйста, кофе.

У Мариуса появилось стойкое желание ее придушить. А еще лучше — даже не придушить, нет. Отшлепать. По упругой маленькой заднице.

— Ниате то же, что и мне, — жестко сказал он, — и еще песочное пирожное со взбитыми сливками, к кофе.

И с треском захлопнул меню. А когда официант отошел, процедил:

— Ты решила меня выбесить?

— Нет, что вы, — кажется, она вздохнула, — здесь все так дорого.

— Но если я сюда зашел, то, наверное, осознаю, сколько все будет стоить, м?

Алайна помолчала. А потом вдруг спросила:

— Зачем мы здесь, ниат Эльдор? Зачем все это?

— Я не могу поесть?

— Меня… меня вы зачем сюда привели? Неужели вы не понимаете, как это все… больно, осознавать, что больше никогда всего этого не будет? Это все равно, что дразнить голодного щенка. Вам это нравится?

— Хорошо, — он пожал плечами, — в следующий раз я буду обедать, а ты постоишь рядом с входом. А так-то… Я хотел с тобой поговорить.

— О чем? Вам же не о чем со мной разговаривать.

"Еще и язвит", — он невольно усмехнулся.

— Расскажи о себе. Я хочу знать, кто живет в моем доме и почему среди ночи ко мне приходит крагх.

— Я не знаю, — тихо ответила она и передернула плечами, — мне не верится, что он приходил именно за мной. Мне кажется, здесь какая-то ошибка.

В это время принесли заказ, и Мариус молча дожидался, пока официант уберется восвояси. Алайна сидела на стуле прямо, положив руки на краешек стола, и Мариус с удивлением подумал о том, что у нее красивые руки. Тонкие длинные пальцы, узкие ладони. На таких пальцах недурственно смотрелось бы колечко, допустим, с раухтопазом.

— Ты знала о том, что приемный ребенок? — спросил он, когда они остались одни, — бери, ешь, и рассказывай.

Он поймал себя на том, что завороженно наблюдает за движениями ее рук, за тем, как аккуратно взяла нож и вилку, как отрезала кусочек отбивной и положила в рот. Элегантно, словно ниата из самых верхов.

— Да, приор Эльдор. Конечно, знала. Мне об этом сказали, когда мне было лет шестнадцать. Я тогда все спрашивала, почему не похожа ни на маму, ни на отца. Отец был светловолосым, мама — тоже. Ну, как Тиб. И голубоглазые. А я совсем другая.

— Хорошо, — он кивнул и отдал должное прекрасной сочной отбивной. Мясо так и таяло на языке.

— Тебе что-нибудь известно о том, кем были твои настоящие родители?

— Нет, — голос звучал удрученно, — но я не уверена, что хотела бы о них знать. Почему я должна желать что-либо узнавать о женщине, которая меня выбросила? Крошечного младенца, просто оставила на пороге у чужих людей?

— Тебе неизвестно, что ее побудило к этому, — возразил Мариус, — хотя я бы тоже такого не одобрил. Ну и ты, судя по всему, из другого теста. Тиба не бросила, хотя он был обузой для тебя.

— Как я могла его бросить? Я его люблю. Я помню, когда он родился, был таким крошечным, сморщенным, и даже не мог разжать кулачки. И глазки сизые были, и на голове пушок.

— Детей любишь? — невольно спросил Мариус. И укололо больно под сердцем. У него тоже мог бы быть ребенок, если бы Ровена дала ему родиться.

— Люблю, — ответила Алайна, — но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила.

— Почему — любила бы? Разве ты не можешь иметь детей?

— Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено.

— Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка?

Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы.

— Не мешает, — медленно проговорила Алайна, — но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет.

— Не делай преждевременных выводов, — буркнул Мариус.

— Разве они преждевременные? — спросила Алайна с такой болью в голосе, что ему вдруг захотелось рассказать ей все — и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину, и вера в непогрешимость Магистра потеряна…

Но рассказать — значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает.