Венец творения - Александр Лоскутов Страница 27

Я промолчал. Но не потому, что был полностью согласен, просто мне не хотелось спорить. Устал я от всех этих споров.

Устал.

Ну почему жизнь всегда развивается через смерть? Почему свет тянет за собой тьму, а добро частенько вдруг превращается во зло? Почему в этом мире все так сложно?

Видимо, последний вопрос я произнес вслух, потому что бывший инквизитор вдруг ответил:

— Это та цена, которую мы платим за свою свободу. За право самим решать, что является добром, а что — злом.

В небе над городом медленно загорались звезды. В пыльном стекле распахнутого окна блеснули далекие отблески вспыхнувших на периметре прожекторов. Где-то на улицах старого города уныло взвыл оборотень. Едва слышное эхо его воя заставило меня поежиться и инстинктивно потянуться за отсутствующим мечом.

Ночь… Почему именно ночью происходят все наиболее значительные дела? Почему именно ночью бывают самые важные разговоры? Почему именно ночью мне хочется встать и с мечом в руке пройти по пустым заброшенным улицам, играя в извечную игру со смертью?..

Почему именно ночь — время максимального расцвета тьмы — стала для меня наиболее близким и любимым временем суток?

Смутно видимый в полутьме человеческий силуэт отклонился в сторону. Зашарил руками по столу. С удвоенной яркостью замигал красный огонек самокрутки. И почти сразу же, отгоняя окутывавшую все вокруг темноту и превращая мир в сложное переплетение света и тени, вспыхнула свеча.

Глядя на робко танцующий огонек, я негромко спросил, возвращаясь к так и не завершенному разговору:

— Откуда ты все это знаешь? У тебя есть контакты с местными церковными иерархами?

— Никаких контактов у меня нет. — Улыбка на лице бывшего инквизитора казалась почти невинной. Если бы я не знал его столь хорошо, то мог бы и поверить. А так — всего лишь улыбнулся в ответ. — Неужели ты считаешь, что мой братик, метящий в кресло митрополита, позволил бы мне это? Удивляюсь, как он вообще терпит меня здесь. А что касается выводов — их сделал аналитический отдел на основании собранных по всему миру данных. — Видя мое недоумение, Хмырь пожал плечами и криво усмехнулся. — Что ты так смотришь? Неужели думаешь, что я в бытность свою верховным инквизитором не читал ложащиеся на мой стол документы?

Я на мгновение нахмурился. Ивана Симонова — верховного инквизитора Екатеринбургской епархии — осудили за ересь лет шесть-семь назад. И если он говорит, что о нашествии тьмы было известно еще тогда… Вот черт!

— Как давно?.. — Я не договорил, но Хмырь понял.

— Около десяти лет. Может быть, чуть больше. Но тогда накопление шло медленно, и все прогнозы давали нам почти век на то, чтобы исправить ситуацию. Но в прошлом году равновесие нарушилось. Позиции Света пошатнулись. И счет пошел уже на месяцы. Или, может быть, даже на недели.

— А… У церкви был какой-нибудь план?

Не знаю, хотел ли я услышать ответ. Но я должен был спросить. Хотя бы для того, чтобы было в чем себя винить. Ведь это именно моими стараниями десятилетия превратились в дни. Именно я ослабил влияние Света на этот мир. И то, что тогда это казалось необходимым, сути дела не меняло.

Пусть церковный синод скрепя сердце и признал меня чистым перед ликом Господа, я все равно чувствовал себя виновным. Уж не знаю почему. Вроде бы как бездушному, за которого меня все принимали, чувство вины мне было противопоказано изначально.

Бывший верховный инквизитор спокойно кивнул.

— Был план. Был. Только что теперь говорить — времени на его осуществление все равно не осталось. Да и не верил я в него никогда, честно говоря.

— И в чем он заключался?

— В вере конечно же. Власий, наш предыдущий патриарх, считал, что если взрастить в людях веру, то таким путем можно будет на неопределенное время отсрочить или даже вовсе снять угрозу наступления тьмы. И вполне справедливо считал, кстати. Только вот, к сожалению, вера — это такая штука, искусственно привить которую в людских душах практически невозможно. К ней надо идти. Стремиться. Преодолевать и подчас ломать самого себя. К Богу из-под палки не загонишь. А это именно то, что люди любят и понимают лучше всего, — палки… Вот, казалось бы, День Гнева грянул. Существование Бога считается доказанным и несомненным. Добро и зло — существуют, точно так же как рай и ад. Люди старательно веруют, посещают церковь и делают пожертвования. Но почему-то большинство из них относятся к Богу как к человеку, пусть и наделенному нечеловеческими силой и знанием. Они считают, что подкупать и угрожать — это и есть вера. «Господи, сделай так, чтобы мне повысили зарплату, и я в храме Прасковьи Великомученицы поставлю тебе сразу пять свечек»… Ха! Мне все время было интересно, что о подобных посулах думает сам Всевышний?

— Но шанс все-таки был? — Я твердо решил разобраться в этом деле до конца.

— Шанс был. — Хмырь кивнул. — И, возможно, даже неплохой. Нужно только было дождаться ухода старых, погрязших в страстях догневного мира поколений и организовать толковое воспитание молодежи… Ну и принять, конечно, надлежащие меры по заблаговременной ликвидации инакомыслия. Но шанс действительно был.

— Понятно…

Я не стал спрашивать, каких успехов добилась церковь на этом поприще. И так было ясно. Старое поколение еще не ушло. Молодое не получило «толкового воспитания»… Единственное, в чем инквизиция добилась определенных успехов, — это ликвидация инакомыслия. Да и то не полностью.

Вместо этого я задал тот вопрос, который напрашивался с самого начала:

— Почему ты не сказал мне все это раньше? Берег свои инквизиторские секреты?

— Какие секреты? — Хмырь усмехнулся. — От обета молчания я автоматически освободился вместе с лишением сана. Просто раньше ты бы это не воспринял. По уши утонув в своей личной войне с церковью, ты не был готов увидеть реальность такой, какой она видится с высоты церковного учения.

— Тогда почему говоришь сейчас?

— Потому что ты спросил. А значит, понял.

— А если бы не понял и не спросил?

Бывший инквизитор улыбнулся.

— Тогда я решил бы, что переоценил своего друга, и на самом деле чистильщику Суханову интересен лишь только его собственный меч и то, что он видит на его кончике.

— И был бы прав, — проворчал я. — Наверное, меня действительно интересует только мой меч и то, что с ним связано, потому что я до сих пор не понимаю, что мне делать дальше.

— Не ты один. — Хмырь неожиданно устало вздохнул. — Я тоже не понимаю… Но, знаешь, я очень хотел бы понять. Хотя бы для того, чтобы не совершать ненужных ошибок.

Бывший инквизитор замолчал, машинально теребя пальцами кисет. Недокуренную самокрутку он выронил на пол, и теперь там светился слабый багровый огонек. И я время от времени посматривал в ту сторону. Не потому что боялся пожара — здесь просто нечему было гореть, — на самом деле этот крохотный уголек казался мне символом нашей веры. Он мог жалко и бесславно погаснуть, но мог также и вспыхнуть ослепительно ярким пламенем, заливая все вокруг разгоняющим тьму светом… Я почти желал этого. Но, к сожалению, на истоптанном бетонном полу гореть действительно было нечему.