Карл, герцог - Александр Зорич

– Каково мое покаяние, Вы знаете. Не отрицайте – если Вы станете отрицать, я всё равно буду уверен, что Ваше незнание лишь наполовину правдиво. Каков мой грех Вам, сиятельный герцог, конечно, ведомо. Но я не осмелюсь подозревать Вас в искажении правды, когда Вы станете утверждать, что не знаете, потому что на самом деле Вы просто забыли, хотя и знали, а значит знаете и сейчас. Вы просто забыли, в чём я согрешил, ведь не может же герцог помнить все прегрешения своих поданных, хотя он их все знает.

– Повторяю: кто Вы такой? Не в смысле имя, а чем занимаетесь? – Филиппа мутило от обилия глаголов «знать», «забывать» и других из бойкого десятка. Глаголов, которые, похоже, ещё будут повторены навязчивым просителем раз по сто. Что он всё-таки сделал, этот Клодель? Переспал с кумой? Отравил соседского каплуна? Украл из часовни серебряное распятие?

– Клодель, хозяин пивоварни, – это я. Всё, что изволят пить Ваши подданные на свадьбах – всё это сварил я. Мои семь дочерей дурны собой и поэтому я в своё время не осмелился ни одну из них пристроить при дворе, хотя таким было мое самое заветное желание. А вот моя жена, Анна-Мария, славится отменной сдобой. Но дело не в этом.

– А в чём?

Так справляются о здоровье внучатого племянника кузины сводного брата – с искренним интересом.

– Позавчера вечером я был на площади с лотком. Я так иногда делаю, всё больше заради развлечения и по старой памяти, когда некому больше продавать женкины пироги. Торговля была неважной и я уже уходил, когда…

– Короче, короче, – торопил Филипп, которого истерикающий Клодель уже достал, достал!

– Они окружили меня, цыгане. Облепили со всех сторон, эти цыгане. Предложили погадать, просили руку, просили денег, просили пирогов. Не было никого, кто пришел бы мне на подмогу и разогнал нехристей. Я хотел было бежать, но как бежать с таким лотком и с таким брюхом?

Тут Филипп удостоил просителя первого осмысленного взгляда. Приходилось признать значительность клоделева брюха, а с этим и ещё одно: молодость отличается особой избирательностью зрения. Ты замечаешь только тех незнакомцев, кто так же хорош собою, как и ты; ревниво разглядываешь тех, кто краше; и остаешься безучастен к тем, кто бесцветен, дурен и уродлив. Разве карлицы способны завладеть твоим вниманием? Пусть, но разве надолго? Когда ты становишься старше, эта избирательность претерпевает метаморфозу: ты всё больше замечаешь тех, кто некрасив, стар и уродлив – чтобы сравнить себя с такими, чтобы утешиться, чтобы затушевать своё старение непривлекательностью встречных. Вот о чём думал Филипп, обтекая взглядом беременный заржавленными кишками живот Клоделя.

– Ну что они, цыгане, скорей, Вы мне надоели! – стаккато нетерпения.

– Из-за этого-то брюха я и не убежал, – Клодель горестно улыбнулся. – Они набросились на меня, одна цыганка схватила меня за левую руку и стала гадать. И вот теперь самое важное. И самое ужасное.

Смотреть на рыдающего, хлюпающего, утопающего в слюне и соплях толстяка было в высшей степени неприятно. Однако детская привычка выпячивать в перфомансах любого гнусного рода познавательную ценность взяла верх и Филипп не отослал пивного Клоделя с глаз долой, как собирался сделать уже некоторое время, но, напротив, продолжал внимать. Зачем?

– Они нагадали мне страшное! – развивался в истерике Клодель.

– Что? – бесстрастный герцог.

(Здесь самое классическое, самое насиженное место для такого иезуитски-протокольного «что?»)