Хватай Иловайского! - Андрей Белянин Страница 27

Меж тем чумчары ровно и организованно отрезали нас от дороги, обходя с флангов и тыла, прижимая таким образом к дикому буераку леса. Жарковского с ведьмой на горбу они, кстати сказать, пропустили не тронув. А мне-то врали, будто бы чумчары зверьё беззаконное, ничьих речей не понимают и договариваться с ними бесполезно…

— Слышь, хорунжий, покуда все не сгинули, один вопрос можно?

— Давай, — кивнул я Моне, но второй упырь опередил его:

— Всё одно помрём, так кабы знать: у тя с Хозяйкой было чего?

— Когда?

— Да сегодня же! Она ж, говорят, с утра наряжалась, во дворце своём марафет наводила, кучу мусора вкусного за ворота выкинула, а судя по грохоту, вы там, поди, и шампанию пенистую откупорили. Не задаром же?

— Да вам-то что до этого?! Пошли вы оба с такими интересами…

— Давай, хлопчик, не томи, — неожиданно вступился за них мой же денщик. — Мне оно тоже дюже любопытственно будет — как там у вас? Было хоть раз? Тут ить главное дело, чтоб мимо не пролетело, а то есть скорострелы, в любви неумелы, и…

— Хватит уже! — не сдержавшись, рявкнул я. — Не было у нас ничего! Не успели мы… И причины на то серьёзные оказались… Она, может, и готова была, а я с шампанского этого… российского…

— Тока не плачь, — дружно кинулись утешать сострадательные упыри, но я отпихнул их, потому как в сочувствии лысых идиотов на тот момент не нуждался ни капельки. Тем более что резвые чумчары закончили обход и взяли нас в почти полное окружение. Их победный вой взлетел до небес, а жить ещё так хотелось…

— Илюшенька, ты уж прости меня за-ради Христа-Бога, если я тебя чем обидел, — усталым голосом попросил Прохор. — Не со зла ведь, а только в заботе о тебе, олухе…

— Понимаю, без обид.

— А что, твоя характерность ни на что не намекает?

— Нет. — Я обернулся и уже в последний момент заметил крохотный огонёк в чащобе. — Эй, Моня, Шлёма, братцы, напомните, так что там Хозяйка мне передать велела?

— Говорили же уже! Вроде как «пригнись» сказала, да вот к чему…

— Ложись! — во всю глотку завопил я, потому что просто «пригнись» не спасло бы уже никого. Плашмя рухнули все, и умничка-араб первым.

А раздавшийся в тот же миг грохот выстрела подтвердил — в чащобе скрывалась батарейная пушка, заряженная картечью! В передних рядах чумчар выкосило широченную просеку, остальные замерли, ослеплённые и оглохшие…

— Бежим? — приподнявшись на локте, предложил я и понял, что предложение запоздало: все уже сами встали, рванув от греха подальше.

Я был настолько хорош, что в три прыжка догнал убегающего жеребца, на ходу взлетел в седло да ещё протянул руку старому казаку, ласточкой прыгнувшему на круп. Скоропалительных упырей мы вообще не догнали. На чумчар даже не оборачивались, они не пошли за нами в погоню, видать, серьёзно поумнели…

— А кто стрелял-то? — несколько запоздало тормознулись мы.

— Подо-ж-ди-те-э, и-ро-ды-ы! — тоскливо донеслось из чащобы, и через туже просеку обгорелым клубком полетела сгорбленная женская фигурка.

При виде её араб прижал уши и понёс невзирая на поводья — узнать в почерневшем, пахнущем порохом существе с вздыбленными волосами милейшую людоедку бабу Фросю было непросто. По крайней мере, упыри уж точно не узнали, припустив ещё быстрей и уходя в разные стороны. Мы тоже вынужденно удалились, не пожав её мужественную ручку и не сказав «спасибо». Буду в Оборотном городе — извинюсь. Может, даже подарю чего-нибудь в благодарность, платочек павловопосадский или бутыль сельского самогону. Она такое любит…

До околицы добрались в гробовом молчании. Ну, как я говорил, Моня со Шлёмой слиняли сразу, они уже научены горьким опытом: если Прохор слишком долго молчит, то добра от него не жди, лучше утечь по-хорошему. Бабка Фрося ещё поперёд их с рыси на галоп перешла, только пыль перелеском заклубилась. Хотя уж она-то на прохоровский кулак не нарывалась ни разу, но, видимо, старушечья интуиция подсказала ей правильный ход — тикать от этих казаков без оглядки, а то мало ли…

Я же полдороги безрезультатно планировал разговорить своего денщика. Но обычно словоохотливый Прохор словно воды в рот набрал…

— Да как же ты вообще туда попал? Нет, я не то чтоб осуждаю, но интересно же… Тебя в плен взяли? По затылку оглушили? Под дулом пистолета увели?

Он молчал, но его сопение в мою спину становилось всё более горячим. Значит, злится. И на кого же? На себя или на меня? Непонятно. Тогда продолжим…

— Дяде Василию Дмитревичу ничего говорить не будем. Он же по-любому не поймёт, как это такой бывалый казак умудрился залететь к ведьме в зубы, ею же заколдоваться, а под заклятием чародейским на своего воспитанника с кулаками лезть?! Он же за меня перед матушкой в ответе, а ты перед ним. Не забыл?

Прохор издал какой-то горловой, рычаще-протестующий звук, взаимообозначающий как и «больше такого не повторится», так и «ничего не знаю» или даже «заткнись, пока не словил по загривку». Как вы понимаете, ни один из этих вариантов меня не устраивал — я хотел докопаться до правды.

— Оно и верно, чего это я о себе да о себе… Давай с другого боку зайдём: как это так получилось, что нас, двух геройских казаков, одна нечисть поганая от другой избавила? Меня-то, положим, от верной гибели любовь Катенькина спасла. А вот чего они тебя не тронули? Могли ведь, в своём праве были, когда ты меня обеими руками душил…

Прохор могучей рукой вырвал у меня разряженный пистолет, в мгновение ока зарядил его снова и, спрыгнув с коня, встал поперёк дороги.

— Ты чего?

Мой денщик так же молча приложил дуло пистолета себе к виску. Я обомлел, араб тоже…

— Прохор… ты… не это… ты не того?!

— Ваше благородие, вот коли в тебе христианского милосердия нет, так ты хоть за-ради Аллаха отстань от меня, а? Дай с мыслями собраться, в себе разобраться, свою душу понять, свою боль обнять… И пока не настал момент — отстань, интервент!

Я медленно достал из-за голенища нагайку и сунул её рукоятью в зубы. У тюркских народов это значило «буду молчать всю дорогу». Он меня понял, прокашлялся в тот же пистолетный ствол и пошёл себе впереди. Мы с жеребцом осторожно двигались сзади, дядюшкин конь вплоть до самой конюшни тоже не раскрыл рта. Прохор плюхнулся на сено, делая вид, что спит, ибо время уже позднее. А я решился, несмотря ни на что, навестить главу нашего полка. Кажется, у меня была для него серьёзная информация к размышлению…

Над Калачом на Дону серебрился узкий серп молодого месяца, похожий на исламскую серьгу. Помнится, я где-то читал, что у славянских племён солнце было добрым божеством, так как согревало и дарило жизнь. А вот у арабских народов солнечный диск был символом жестокости и иссушающей жары, потому они и молились прохладному лунному сиянию. На мгновение мне даже показалось, что кривое лезвие месяца как-то особенно хищно качнулось в мою сторону, но тут же осветилось безмятежной белозубой улыбкой. Но поздно, я ему уже не доверял. Знаем мы таких улыбчивых абреков: в дружбе клясться будут, всё на стол выставят, женой (прости господи!) поделятся, вот только спиной к ним поворачиваться нельзя. Нельзя вводить в искушение…