Призрак улыбки - Дебора Боливер Боэм Страница 25

— Пойдем со мной, — сказало это видение, не понимающее своей несказанной прелести.

Куда угодно, подумал я, когда угодно, с радостью.

Я прошел вслед за ней в общую умывальню — большую, слабо освещенную комнату с матовыми окнами. Несколько душевых стоек и несколько кранов торчали из облицованной искусственным камнем стены. Сатико (разумеется, я называю не ее подлинное имя) посадила меня на табурет и начала брить мне грудь и спину. Этот процесс за несколько минут превратил нас из незнакомцев в людей, связанных чуть не супружеской близостью, и это странным образом успокаивало и было очень приятно.

К тому времени у меня было уже достаточно девушек и неплохой сексуальный опыт, но никогда еще я не влюблялся ни так мгновенно, ни так глубоко. К моменту, когда Сатико уложила бритву в футляр, я готов был жениться — прямо сейчас, не откладывая. Не могу точно сказать, что почувствовала она, но (говоря без ложной скромности) я всегда пользовался успехом, и поэтому тут же поверил, что в конце концов она будет моей.

Я даже не спросил, почему надо убрать с тела волосы, понятно было, что это входит в условия тренировок, так же как и необходимость есть до отвала за обедом, запивая еду пивом, а потом спать, способствуя превращению пищи в жир. Впоследствии я устранял волосы с помощью таинственного японского приспособления: своего рода кисти с длинной ручкой, но сделанной не из простых ворсинок, а из намагниченных усиков. Принцип действия этого механизма так и остался мне непонятен, но результат был чудодейственным.

Вечером второго дня в мою тесноватую, выстланную соломенными татами комнатку подселили еще одного новичка — высокого крупного парня с острова Сикоку, которого я буду называть Гондзо (это распространенное японское имя с долгим «о» на конце, но не то имя, которое на самом деле носил мой товарищ). Гондзо был чемпионом колледжа по борьбе, в свое время провел по обмену год в Альбукерке, Нью-Мехико (куда только не заносит людей), и прилично говорил по-английски, то есть знал кучу жаргонных словечек, подхваченных между делом расхожих выражений и песенок из репертуара групп хэви-метал. Выяснилось, что и он обладал кое-какой растительностью на теле, так что ежевечерне после ужина мы обрабатывали друг друга депиляторами и слушали рок-н-роллы по его портативному стерео. Кроме собрания «AC/DC», «Led Zeppelin» и «Monster Magnet», у Гондзо был диск с новой английской группой «Oleo Strut», и, развлекаясь, изображая в холле волосатую обезьяну, я часто напевал: «Я глянул в стекло / и что я увидел? / Чудовище в зеркале / Это был я».

— Как жалко, что у чудовища не было депилятора, — рассмеялся однажды Гондзо, держа в руках этот пыточный инструмент и сияя ослепительной, сто тридцать два зуба открывающей улыбкой рекламирующего товары телеведущего. В Японии, как вы, может быть, знаете, в ходу весьма эксцентрическая реклама. Софи Лорен катит на мотоцикле, Сильвестр Сталлоне с восторгом уписывает ветчину, пятнадцать серьезного вида школьников сидят в общей ванне. Какое-то время стояли даже огромные щиты с изображением — кого бы вы думали? — Вуди Аллена, рекламирующего изысканное мужское белье из универмага «Сэйбу».

— Да-а, — протянул я. — Ив самом деле, зачем быть косматым человеко-волком, если есть все возможности стать чичуа? — Однако к моменту, когда я кончил рассказывать об этих бесшерстных мексиканских собачках, соль моей шутки, если только она была, давно растворилась в широких протоках, отделяющих друг от друга разные культуры.

Гондзо был влюблен в Тиэ, цветочницу, оставшуюся дома, в Увадзима, а мое сердце, хоть мы и не провели ни минуты вдвоем с того вечера, когда она снимала шерсть с моего волосистого торса, принадлежало дочке хозяина — Сатико. Поочередно выглаживая друг другу при помощи депилятора широкую спину, крепкую грудь и постепенно увеличивающийся в размерах живот, мы толковали о своих чувствах к этим двум девушкам. Уверен, психоаналитик сказал бы, что таким образом мы вытесняли подспудно томившее нас двусмысленное сексуальное влечение. В лондонской газете «Очевидец» я как-то раз увидел статью вернувшегося из поездки по Японии журналиста с Флит-стрит, который сравнивал типичную школу для подготовки борцов сумо с английской закрытой школой и называл пронизанный ритуалами феодальных времен мир сумо «эндоморфным Итоном». Но хотя самураи прежних времен были, как это широко известно, горячими сторонниками «товарищеской любви», я никогда не наблюдал проявлений гомоэротической любви в школах, готовящих борцов сумо, и даже не слыхал ни о чем подобном.

* * *

Все это происходило почти три года назад, когда наши сердца были молоды и… беззаботны. С тех пор все, мягко говоря, несколько изменилось.

Несмотря на свой поздний старт (многие из учившихся вместе со мной пришли в сумо едва закончив неполную среднюю школу), я поднимался со ступеньки на ступеньку с поистине рекордной скоростью, превосходя своими успехами все ожидания, в том числе и мои собственные. Я хорошо зарабатывал, выиграл кое-какие призы, заполучил свою долю сумасшедших фанатов и хорошеньких болельщиц и начал уже, по всей видимости, принимать свой успех как должное, когда в одночасье и совершенно невероятным образом мой уютный мирок рассыпался в прах.

Я пишу это, забившись в свое убежище — квартирку в нескольких кварталах от клуба, которую уже около года снимаю под чужим именем. Ночую я за редкими исключениями по-прежнему в клубе, но именно здесь храню свои книги, записи (Моцарт, Металлика, Марк О'Коннор), музыкальный центр, холодильник, заполненный банками кокосового молока, сухариками из фруктового хлеба, пои, а также — поскольку я не придерживаюсь каких-то определенных гастрономических (или этнических) клише — запасами копченой лососины, печенья «Карр» и оксфордского мармелада.

Здесь я прятался, чтобы прийти в себя в случаях вроде того, когда, расслабившись на долю секунды, я самым нелепым образом проиграл очень ответственный матч: мой противник сделал шаг в сторону, и я в прямом смысле слова пролетел мимо него за ограждение ринга и рухнул на колени щупленького политика с гладко прилизанными волосами, обвиненного на другой день во взяточничестве. Сюда приходил отпраздновать миг торжества: так сказать, пережить полученную пятерку. Пришел, например, в тот день, когда выиграл в Осеннем турнире приз и за технику, и за бой, что обеспечивало получение третьего по значению ранга — сэкивакэ. Но еще лучшими были часы, когда я слушал музыку и мечтал, как получу ранг одзэки, женюсь на моей обожаемой Сатико и в сочной зелени у подножья холмов, на Безымянном острове, где живут асы рыбной ловли, контрабандисты, промышляющие жемчугом, и сластолюбцы, попечители крупных фондов, построю великолепный дом для моей матушки.

Эти же планы прокручивались в моей голове и в клубе, пока мастер по прическам для борцов сумо разглаживал с помощью полных горстей бинцукэ (густого, пахучего бриллиантина, запах которого вы можете себе представить, если когда-нибудь пользовались духами для волос, именуемыми «Секрет Венеры») мои курчавые, длинные, спускающиеся на грудь пряди. Эта процедура была отнюдь не самой приятной, и раз или два, когда мои насильственно распрямленные волосы скручивали в тугой узел, которому надлежало иметь форму листа с дерева гинкго — старинную прическу, предписанную борцам, начиная с определенного ранга, я даже выдохнул вслух «итай», то есть «о-ох». Никогда не забуду дрожи восторга при первом взгляде на свое отражение в зеркале, увенчанное этим величественным, пронизанным духом древности убранством волос.