Вечный поход - Сергей Вольнов Страница 21

Пить!

Пи-ить…

Совсем рядышком — протяни руку и коснёшься! — журчала вода. Перекатывалась по гладким камушкам. А где-то чуть дальше, наверняка, начинался родной улус.

Хасанбек облизнул обветренные пересохшие губы. Попытался сглотнуть комок, что мешал ему дышать. Не получилось. Закашлялся.

Он открыл глаза и осмотрелся… Ни речки, ни ручейка!

Вокруг была незнакомая полупустынная местность, которую вечером так и не удалось разглядеть как следует. На привал остановились уже в сгустившихся сумерках и размещались, руководствуясь кострами, которые оставили передовые отряды.

Чужая земля.

Не греет, не укрывает от предательских внезапных стрел и ударов. Только терпеливо ждёт, когда же кончится время чужаков, когда их бездыханными предадут в её холодные объятия. И упокоит тогда она их останки и сразу же позабудет об их существовании, как о мимолётном кошмарном сне, навеянном невыносимо знойным летом.

Враждебная земля.

Ветры, что дуют здесь, — раздевают до костей. И даже вода но утоляет жажду.

Темник скрипнул зубами, потянулся к бурдюку с водой. Смочил губы.

Всё чаще и чаще Хасанбеку снился его родной улус. И эта жажда родных мест была еще сильнее. Сушила не нутро, а мозги, останавливая все иные мысли. В нечастые минуты забытья он опять видел известную с детства местность. До боли знакомый кусочек степи. Те самые места, где наткнулась она на каменистую возвышенность и вынужденно откатилась назад. К плёсам мелких речушек, соединяющих цепь неглубоких озёр. Видел пологий склон, на котором светлыми пятнами выделялись юрты.

На самом высоком месте, немного особняком, стояло его жилище. Редкий дым над очагом. Мнящийся аппетитный запах жареной баранины. Голос жены, зовущей детей…

Где всё это? Было ли?

Изредка, в перерывах между военными походами, наведывался Хасанбек домой, навещал свою семью. Сдержанно радовался, как быстро растут дети, и хмурился, наблюдая постепенное угасание красоты жены. Только в перерывах между набегами, которые становились всё короче и короче, слышал он родные голоса. Последняя побывка была длиною всего в пять дней и ночей. Только-то и успел он тогда, после хорезмского похода, натешиться ласками своей ненаглядной супруги, дать наказы двум подрастающим сыновьям и распорядиться касательно богатой добычи, доставшейся ему в этом походе…

И снова на коня. И снова музыка боевых труб, пыль нескончаемых переходов, кровь врагов на лезвии меча… да смерти побратимов.

Под пристальным взглядом Вечного Синего Неба.

Под белым девятихвостым знаменем.

Мог ли он отречься от своего повелителя? Ох, не задавал себе ни разу такого вопроса Хасанбек. Ни вслух, ни мысленно. Может быть, где-то далеко, там, в необъятной пучине, где непонятно как зарождаются мысли, иногда и мелькала тень этого вопроса… Но лишь тень. Серая, клубящаяся, словно маленькая тучка. Из которой пытались извлечь — не иначе сами демоны! — зёрна сомнения и посеять их в душе воина и полководца…

Предать? Как это сделал Джучи, старший сын Великого Хана… Что бы там ни говорили о нём заезжие купцы — не получалось у темника верить оправдательным объяснениям. Предательство — оно и есть предательство, в какие одежды его ни ряди, какими словами ни обеляй. И неважно, во имя чего — из-за красавицы жены, тучного табуна или же из-за большого и лакомого куска огромной, как Вселенная, империи.

Нет, гнать, гнать саму мысль об этом!

Не для того десятки лет создавали они эту империю, чтобы теперь уподобиться шакалам и отрывать от добычи куски, посильные их зубам. И выжидать, когда отвернётся Повелитель. Не для того полмира опрокинуто навзничь ханским конём и носит на измятом своём теле клейма от его подков… Не для того десятки тысяч жизней ордынских нукеров нанизаны на копья чужеземцев.

Не для того!

Ему ли, некогда бедному оролуку, что имел за душою лишь захудалый улус обедневшего угасающего рода, забывать, ЧЕМ он обязан Чингисхану?! Ему ли — не помнить собственную клятву, данную на могиле своей первой жены Тшейги и малолетнего сына Ороглуя, растерзанных тайчиутами… Он тогда не просто поклялся отомстить, но и присягнул на верность Темучину. Ещё простому вождю, ещё не объединившему под своей властью все монгольские племена, все поколения, живущие в войлочных кибитках…

Такие слова никогда не гаснут. Улетели давным-давно… а, поди, до сих пор бьются в заглушающем всё пухе облаков.

«Клянусь, под неусыпным взором Вечного Неба, всегда помнить… »

Он помнил эти слова, И другие, вылетевшие из уст Темучина: «Верных людей надо готовить с молодости, чтобы мужали вместе с тобой, чтобы знали и помнили, что без тебя они — ничто на этой земле».

…Походный лагерь уже стряхнул с себя дрёму. Всадники седлали коней, подгоняли упряжь. Будоражащим металлическим голосом завыла труба дунгчи Тасигхура. Ей ответили дунгчи остальных восьми тысяч Чёрного тумена. С небольшим запаздыванием спереди долетела далёкая песнь труб шестого тумена, именуемого Белым. Остальные четыре тумена Орды безмолвствовали, должно быть, отстали не менее чем на полдня пути.

Тому имелось объяснение… Третий, самый потрёпанный в боях тумен, был переведён в арьергард, где, восстанавливая силы, покуда охранял многочисленные обозы с ранеными и огромной военной добычей. Второй и четвёртый корпуса окружали ставку Великого Хана, потому двигались в полной боевой готовности, не снимая с уставших лошадей броневого снаряжения. Там же была и вторая тысяча гвардейского тумена, непосредственно окружавшая ставку повелителя живым щитом. Пятый — Гнедой тумен, — рассредоточившись на тысячи и сотни, уже третий день сопровождал основную часть Орды, двигаясь в многочисленных дозорах по обе стороны от главного пути.

После обмена звуковыми сигналами, означавшими «Всем! Внимание!», степь притихла.

И вновь, по указанию Хасанбека, поднёс Тасигхур к губам свою серебряную трубу. Взвилась ввысь пронзительная короткая песнь и зависла, увязла в мягком пухе облаков. Услыхав её, разгладились суровые лица воинов.