Сколько стоит корона - Катерина Коновалова Страница 2

Он мог получить любую женщину в государстве (за исключением королевы, разумеется, но белобрысая ехидна у него вызывала искренне отвращение, а временами — желание оторвать ей голову), но в последнее время он устал от насилия. Устал от слез. И от продажных женщин тоже устал — их нежный шепот, оплаченный звонкой монетой, претил ему.

По трибунам прокатился испуганный вскрик: один из рыцарей внизу пал, сраженный ловким ударом второго. Победитель вскинул вверх руку с зажатым в ней мечом, и вслед за вздохом скорби раздались радостные восклицания. О мертвом уже забыли — теперь воздавали почести живому.

«Вот так и я, — лениво, почти сонно подумал Дойл, лишь по привычке и из упрямства держа голову прямо и игнорируя тупую боль в спине и левом плече, — встречал приветствия, пока был нужен, а теперь забыт».

Он еле заметно улыбнулся: конечно, в этой мысли было много от ребяческой рисовки. Он не был забыт, отнюдь. Всюду перед ним гнули спину, с его приближением везде стихали разговоры, его взгляд карал и миловал. Пожалуй, даже венчай его чело корона, он и тогда встречал бы повсюду меньше уважения, или, скорее, подобострастной покорности, чем сейчас.

Снова затрубили горны, и Дойл поднялся со своего места, следуя за королем обратно в замок. На сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого солнца для конца лета солнца и от людских глаз.

Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.

— Великолепный турнир, как вы считаете, Дойл? — с улыбкой спросил король.

— Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, — ответил Дойл.

Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.

— Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.

— Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои шутки так вам угодны? — Дойл постарался вложить в эту фразу все имеющееся у него ехидство.

Король вздохнул и возвел глаза к небу, после чего мягко заметил:

— Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намек.

— В моем сердце не может зародиться обиды на ваше величество. Мое сердце принадлежит вам, — Дойл обозначил поклон, превозмогая все возрастающую боль в спине.

— Мы знаем, брат. Ступайте же, отдохните от дел.

Дойл, несмотря на требования этикета, не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его — приближенные короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.

В своих покоях Дойл первым делом скинул сапоги, сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель.

Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев — королевских отпрысков, — пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота, а также добродушие и добронравие, скорее подходящие монаху, нежели государственному мужу. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним — язвительность, хитрость и излишнюю подозрительность.

Было время, когда Дойл лелеял мечту о короне, ненавидел своего брата, желал ему тысячу смертей, даже задумал неплохой способ получить желаемое — но теперь все осталось в прошлом. Эйрих носил корону с такой гордостью и с таким изяществом, словно родился с ней на голове. Народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой.

Пока шла война, Дойл чувствовал себя живым, как никогда. Каждый миг его жизни был ценен и важен. Он с одинаковой ловкостью шел в атаку, удерживая повод коня увечной рукой и разя врагов здоровой, и под покровом ночи отсыпал золото предателям из вражеской армии, покупая победу желтой, а не алой кровью.

В мирное же время ему словно не было места. Разряженные в пух и прах лорды из королевской свиты сторонились хромого, сгорбленного, но всесильного принца, боясь одинаково и его гнева, и его благоволения. Их дочери готовы были упасть в обморок от одного его вида. Их сыновья меж собой шептались о том, как он продал свою душу злым силам.

Скрипнула дверь, и в покои проскользнул Джил — жалкая замена нормальному слуге, криворукий, но преданный, как спасенный щенок. Впрочем, он и был таким щенком и Дойлу был обязан всем, не только своей жалкой шкуркой, но и счастьем семьи, честью сестры и сохранностью дома. Так что за Дойла он был готов на все, и уж конечно, его не удалось бы подкупить или запугать, чтобы он заколол во сне могущественного милорда. Дойл отнюдь не страдал манией преследования, но на его жизнь покушались с завидным постоянством, и потому преданного слугу он предпочитал расторопному.

Правда, раньше такой выбор делать было не нужно — пока был жив старый Джерри. Он раздражал неимоверно, у него изо рта вечно несло прогорклым салом и гнилым луком, он шаркал ногами и настолько фальшиво насвистывал «Хромую кобылу Сэй», что временами Дойл готов был залить ему глотку горячим воском, лишь бы он заткнулся.

Но Джерри знал привычки господина, чувствовал его настроение и как-то одинаково легко усмирял гнев его души и страдания его тела. Бывало, начнет одевать его, как будто бы случайно придавит что-то на шее, поднажмет на вывернутую насмешницей-природой лопатку, и вечная боль утихнет. Как-то Дойл, будучи в хорошем настроении, заметил:

— Ведь подколдовываешь ты, старик. Отправлю на костер за твои фокусы!

Джерри рассмеялся в усы:

— Воля ваша на то, милорд, да только никакого колдовства не знаю. А хотите — отправляйте, может, хоть перед смертью косточки прогрею как следует.

Конечно, никуда Дойл его не отправил. Он не сомневался, что старик еще его переживет и будет обряжать его тело в последний путь — а не сложилось. Бедняга умер в один миг, словно злая Смерть скосила его своим серпом: прислуживал на пиру, подливал Дойлу в кубок вина — вдруг всхлипнул, схватился за грудь и рухнул лицом на господский стол. Начался переполох, прочие слуги забегали, унесли его куда-то. Дойл тогда только отхлебнул из так и не налитого до краев кубка и сказал брату:

— Поганец, едва аппетит мне не испортил. Не мог где-нибудь еще умереть?

Сидящие рядом милорды загоготали, показывая, что оценили шутку, король покачал головой, нахмурился и сказал:

— Стыдитесь, брат: вы говорите о кончине вашего верного слуги. Да покоится пусть его тело с миром, а душа пусть встретит добрый прием в садах Всевышнего.

На том разговор о смерти закончился.

А Дойл уже потом, много часов спустя прошел в лакейскую, где на столе лежал омытый и облаченный в праздничный наряд Джерри — оказывается, невысокий, сухонький, с виду очень легкий и какой-то непривычно белый. Постоял над ним несколько минут, ругая себя за сентиментальность и бабскую мягкотелость, сжал окоченевшие пальцы и вышел прочь. И на следующий день взял в услужение этого дуралея.