Наследники Скорби - Алена Харитонова Страница 2

Он в ответ хмыкнул.

— Полян, девку ты повезешь, — меж тем сказал Фебр.

Колдун поморщился — за семь верст киселя хлебать! Два дня по ухабам трястись с дурочкой в сопутницах.

— Фебр, может, ты сам? — спросил мужчина с надеждой.

Все же ратоборец только-только покинул Крепость, и наверняка был бы рад случаю снова там побывать. Но тот в ответ покачал головой:

— Ага, сам… Как я ее кровью мазать буду? И так вон трясется. А мне ее в обережной черте без крови не удержать.

Орд кивнул, признавая правоту этих слов. Колдуну-наузнику и впрямь не нужно руду лить, чтобы на ночлег остановиться. К чему скаженную девку стращать, она и так дрожит, словно бельчонок.

— Поехали, хватит топтаться. Ты всех упокоил? — спросил целитель у колдуна.

— Всех, кто не Даром был пришиблен.

— Едем.

Светла послушно отправилась за мужчинами, не пытаясь упрямиться или бежать. Когда Орд подсадил ее на спину своего коня, девушка вдруг вцепилась мужчине в запястье и прошептала:

— Родненький, воин ваш — не злой вроде парень, отчего же смерть с ним рядом в седле едет? — и посмотрела своими дикими глазищами на разбирающего поводья Фебра.

У Орда по спине пробежал холодок. Лекарь даже оглянулся, чтобы увидеть то, о чем говорила скаженная. Очень уж правдиво у нее это вышло. А потом досадливо плюнул — мол, поддался на россказни убогой! — и ответил:

— Никто с ним рядом не едет. Сиди уж.

Но Светла в ответ лишь покачала головой.

Сторожевая тройка уезжала от разоренного логова, и никто не заметил поджарого переярка, залегшего за старым выворотнем.

Зверь встал, отряхнулся и устремил пронзительный взгляд зеленых глаз в спины охотникам. Видно их из-за деревьев было уже плохо, но волк все-таки заметил, как Светла, сидящая позади целителя и держащаяся за его пояс, чтобы не упасть, украдкой обернулась и помахала рукой.

Хищник переступил с ноги на ногу, словно прощаясь с девушкой, и потрусил прочь — в лесную чащу.

* * *

Тамир въезжал в родной город погожим и ясным утром.

У тына шумело многолюдство — казалось, все окрестные веси съехались на торжище. Ворота стояли распахнутыми — в них неспешно и чинно тянулись телеги с добром, верховые и пешие гости.

Люди везли то, что успели наработать за долгие зимние вечера, когда большую часть суток сидели в четырех стенах. Ткани, узорочье, горшки, ложки, веревки, меховая рухлядь — это продавалось либо выменивалось на соль, птицу, зерно, железные крицы… словом, на все — от ножа до телеги.

Колдун ехал медленно, пробираясь через могучий людской поток: пестрый, крикливый, беспорядочный…

Видя серое одеяние, народ расступался, кланялся, торопясь дать дорогу наузнику. Но тот не спешил. Лениво посматривал по сторонам, не выказывал досады или небрежения, да только все одно — среди всеобщей суеты казался сошедшим на землю навьим; вроде бы и человек, а вроде бы и нет.

Странник словно не замечал любопытных и опасливых взглядов, только усмехнулся про себя, услышав, как неказистая бабенка, напоминающая встрепанную галку, громко шептала стоящей подле нее товарке — дородной девке с румянцем во всю щеку: "Нешто опять из городу не выехать седмицу? В конце таяльника ведь приезжали уже за выучами!"

Молодица же всплеснула руками: видимо ли дело — при таком-то скоплении да застрянет все это людство в городских стенах, пока посланник Цитадели ищет Осененного!

И ни одна живая душа не признала в прибывшем сына пекаря Строка — добродушного, сдобного, как его хлебы, мальчишку.

Тамир все ждал — когда же дрогнет сердце? Вот улочки, знакомые до судороги в горле, вот дома, которые помнит еще с детства. Совсем не изменилась старая корчма с тесовой крышей. И дорога, мощенная деревянными плашками, тянется как прежде. А ведь пять весен прошло. Отчего же кажется город чужим и родным одновременно? Будто в душу стучится и не может достучаться память.

Вот и дом родительский. Та же околица, те же ворота, только покосившиеся, та же кровля. А старая липа за частоколом по-прежнему полощет ветвями небо…

Колдун спешился, взял коня под уздцы и постучал в просевшие створки. Как бы не рухнули, окаянные! На грохот дребезжащим лаем отозвался пес. "Надо же, жив еще", — подивился Тамир, вспоминая кобеля по кличке Звон, которого еще слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.

На стук и собачий брех из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу. Прошлепал к воротам, повозился с засовом…

Страннику открыл вихрастый парнишка весен тринадцати-четырнадцати, следом за которым, опираясь на кривую палку, вышел… отец. Сын смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого еще помнил крепким, полным сил. Сердце не дрогнуло. Лишь рассудок настигло, наконец, запоздалое понимание, что дома не был очень давно. И, верно, таким же изменившимся, каким ему показался отец, видел его и сам Строк. Потому что он близоруко щурил слезящиеся глаза, смотрел на гостя внимательно, но без узнавания. Мальчишка же держал хозяина дома под локоть и пялился на колдуна, забыв о почтении. Обшаривал взглядом серую одежу, запыленный плащ, коня с ладной крепкой сбруей.

Обережник молчал, давая старому и малому разглядеть себя.

Повисла тишина.

И вдруг Строк нерешительно вытянул вперед подрагивающую морщинистую руку и с какой-то обреченной надеждой прошептал:

— Тамир?

Сын в ответ кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине, с коротко остриженными темными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками, трудно узнать толстого неуклюжего дитятю, ушедшего следом за креффом.

— Тамирушка… вернулся…

И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся нынче в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя.

— Сыночек… — Сухие руки стискивали плечи Тамира, тогда как седая макушка родителя едва доставала ему до подбородка.

Неловко обнимая старика, колдун думал о том, что вот этот почти ослепший дед когда-то давным-давно учил его мудреному ремеслу хлебопека. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы, стала чужой всего-то за пять лет, проведенных в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, что зовет его сыном, и столь крепко сжимает в объятиях.

— Будет, будет, — сухо сказал мужчина и высвободился. — В избу идем.

Старик часто-часто закивал и заговорил, давясь словами:

— Радость-то какая… вернулся… а мать-то ведь по осени схоронили. Не дождалась тебя. Умирала, все говорила: "С

ы

ночку бы повидать, хоть обнять напоследок, словом перемолвиться". А я вот, видишь, дожил, пень придорожный! Теперь и помирать можно. Сынок, дай нагляжусь на тебя!