Дети змей, дети волков - Янина Волкова Страница 19

Только вот матери Радомира, Ясне, негласный закон словно бы и не был писан. Оказался мил Святовит ее сердцу, и только рядом с ней он словно бы сбрасывал с себя личину могущественного ведуна. Все это знает Радомир лишь по рассказам старика; сам он был слишком юн для того, чтобы запомнить, какими родители были друг с другом. Он-то и лица отца не помнит точно, только имя ему и осталось.

Имя и ненависть, что пробуждается в нем каждый раз, когда оно звучит.

Может, виной всему пугающая мысль о том, сколь сильно похож Радомир на отца, что добровольно отдался врагу на растерзание? Хмурый и нелюдимый, получивший от Святовита не только тяжелый взгляд, но и могущественный Дар, смог позволить он себе быть обычным мальчишкой лишь подле Весны, покорившей его сердце.

Если история повторяется, то он ни за что не позволит, чтобы ее исход для Весны был таким же.

– Радомир.

Голос звучит снова, и жмурится ведун только сильнее. Знакомым он чудится, таким родным, что сердце сжимается болезненно. Где бы мог он его слышать?

Сновидения никогда не приносят ему ничего хорошего. От них одни только беды, сны терзают его, лишают покоя. Вновь становится он жертвой своих сновидений, и от беспомощной слабости ярость лишь сильнее клокочет в нем. Рычит ведун сквозь крепко стиснутые зубы, стискивает дрожащими пальцами темные пряди волос, отросших за время их путешествия. Кто бы ни звал его – он не обернется.

Плечи его накрывают женские руки; ладони настолько тонкие, что едва можно ощутить это прикосновение. Радомир вздрагивает, словно бы обожженный этим касанием, но своих рук от лица не убирает. Чудится ему, словно бы это Весна подле него стоит, ждет, когда посмотрит на нее. Только как Радомир посмотрит в глаза ей, даже если лишь в собственном видении? Чувствует он себя так, словно подвел ее. Должен был остаться рядом, плечом к плечу встретить все испытания, а вместо этого оставил одну.

Возлагает он на себя слишком большую ношу. Отказывается видеть, что ничего не мог сделать с этим. С самого детства только и слышит Радомир о том, какая ответственность на него возложена, и как бы ни противился ей, только вот стал неоправданно строг к себе. Словно бы нет у него права на ошибку, права на слабость.

Словно бы не заслуживает он помощи. Сломленный одинокий ребенок.

– Радомир…

– Нет, – рычит он, сильнее стиснув волосы в руках, – нет, не смей. Оставь меня одного.

Руки исчезают с его плеч, и вместо этого его заключают в крепкие объятия. Пошатнувшись, с трудом устояв на ногах, Радомир сжимается, пытаясь вырваться, но у него не получается. Тело не слушается, ему не хочется покидать пленительные объятия, дарящие покой и тепло. Все кажется ему, что ощущал он эти объятия раньше, что обнимали его так нежно и трепетно, только для того, чтобы узнать, кто же сейчас подле него, придется открыть глаза.

Откроет – не сбежит от видения. Будет вынужден увидеть его от начала и до конца. Радомир не считает себя трусом, но так он устал от этого Дара, что из одного лишь упрямства силится противиться ему.

– Ты действительно хочешь быть один?

Объятия эти лишают его воли, подчиняют себе. Нет, не хочет. Слишком долго Радомир был один, оставленный всеми и нелюдимый. Из хмурого, одинокого ребенка превратился ведун в закрытого юношу, не желающего подпускать кого-то к себе настолько близко, чтобы разглядеть можно было, что же творится в его сердце. Голос этот убаюкивает настороженность, подчиняет практически, и медленно открывает солнцерожденный глаза.

Яркий свет заставляет его тут же зажмуриться. Ахнув от неожиданности, Радомир поднимает руку к лицу, прикрывая глаза, и, стоит только привыкнуть к свету, оглядывается по сторонам.

Он дома. Безусловно, это родное его Большеречье, целое и не сожженное дотла захватчиками. Видит Радомир людей, занимающихся своими делами, детей, что водят хороводы, распевая песни и хохоча звонко. И нет среди них отголосков тьмы, безутешного горя, что бросило тень на их народ после встречи с детьми Луны. Словно и не было ничего.

– Как это возможно?

– В твоих видениях возможно все, Радомир.

Руки, обнимающие его, точно не Весне принадлежат. Рассматривает он тонкие запястья, ладони, на подушечках пальцев которых заметны мозоли, что остаются обычно, если хозяйка их любит прясть.

В воспоминаниях его всплывает кресло-качалка, столь любимое его матерью, и веретено, стоящее перед ним.

Когда Радомир оборачивается, она смотрит на него спокойными карими глазами, от уголков которых тянутся лучики морщин; улыбается слишком много, словно озорная девчонка, а не женщина, умудренная опытом прожитых лет. Такой ее и запомнил Радомир, вечно юной и улыбчивой. Не хочется ему вспоминать ту бледную тень, что осталась от нее после того, как свет покинул Ясну навсегда.

– Ты ненастоящая.

Улыбается ему Ясна, вновь руки тянет, но делает Радомир шаг назад. Смотрит на нее загнанным зверем, всю беспомощность свою перед ней ощущает. Захлестывают его боль и обида, душат кислым привкусом на корне языка.

– Сейчас я – лишь то, что ты должен увидеть.

– Я не хочу тебя видеть.

Ясна смеется звонко и мягко, и смех ее похож на перезвон горного ручейка. Нет в нем ни яда, ни злобы, но Радомир не из тех, кому нравится, когда над ним смеются. Все неодобрение свое демонстрирует он одним только взглядом, а после отворачивается, не желая смотреть. Сердце бьется так сильно, что, должно быть, и она может услышать его стук. Подойдя ближе, она накрывает его плечо ладонью своей с нежностью, с которой лишь мать может прикасаться к своему ребенку.

– Драгоценный мой, то, что ты хочешь увидеть, и то, что ты должен увидеть, далеко не всегда одни и те же вещи. Мне несложно понять, почему ты так зол. То, сколь сильно я пред тобой виновата, невозможно описать словами.

Подло.

Радомир не находит в себе силы для того, чтобы сбросить ее руку со своего плеча. Столько лет он мечтал увидеть ее хоть раз, втайне надеялся, что Дар позволит им встретиться. Теперь, когда она рядом, ведун, представляющий их встречу из раза в раз, не знает, что сказать. Они стоят, босые, на согретой солнечным светом изумрудной траве, и так скучает Радомир по дому… Он скучает по тому идеальному миру, которым казалось ему Большеречье в те славные дни, когда ведун даже не думал о том, что может быть иначе.

– Ты оставила меня, – произносит он надломленным голосом, не спеша смотреть на нее вновь, – знала, как сильно была мне нужна, и все равно оставила. Как ты могла? Я был совсем ребенком, как я мог справиться со всем, что происходило со мной, один?

Радомир знает – это не она. Не мама, которая могла бы объяснить все, что происходило у нее на душе в тот миг, когда дух ее покинул тело. В голове юного Радомира просто не укладывалось то, как могла она просто уснуть – и не проснуться. Совсем еще юная, Ясна не смогла жить без любимого мужа и потому позволила отчаянию захлестнуть себя.