Шарманщик - Виталий Вавикин Страница 18

Павел был высок и худощав. Годы войны и последовавшие за ней годы правления добавили седины и сердечных шумов, но, в сущности, он остался таким же, как много лет назад, когда Селеста поднялась по старой деревянной лестнице и постучала в дверь его обветшалого дома. В ту ночь они занялись любовью и потом долго не могли заснуть, вспоминая свой скоротечный роман, оставшийся в далекой юности, но отнюдь не забытый.

– Я должна тебе кое-что рассказать, – сказала тогда Селеста, садясь в кровати.

Время уже коснулось ее тела дланью неизбежности, оставив неизгладимые изменения, но они почему-то не отталкивали Павла. Наоборот, он знал, что такие же изменения происходят и с его телом, и осознание этого делало его еще ближе с этой женщиной. Он смотрел на ее тронутое морщинами лицо, небольшую грудь, выцветающие глаза и понимал, что любит еще сильнее, чем много лет назад.

– У меня было видение, – сказала она, вспомнила, что неодета, и прикрылась одеялом. – Только пообещай, что не будешь смеяться.

– Обещаю.

– Я видела ангела. Он был совершенно не похож на обычного ангела, но я знаю, что он был именно ангелом. Потому что он знал, понимаешь? Знал о моих чувствах, знал о нас. Он смотрел на меня, и я чувствовала себя открытой книгой, которую читают его темные глаза.

– Я думал, у ангелов голубые глаза.

– Ты обещал не смеяться!

– Я и не смеюсь. Я рад, что ты здесь, и это главное.

– Да, – Селеста поджала губы. – Ангел сказал мне еще кое-что… – она посмотрела на Павла, взвешивая его силу и стойкость духа. Нет, ничего не изменилось. Он тверд и решителен. Поэтому она рассказывает ему о бедствиях и несчастьях, о которых предупреждал ангел.

– Так вот почему ты здесь, – мрачнеет Павел.

– Я здесь, потому что я хочу быть здесь, – говорит она, и он верит. Не ангелу, не словам, а ей…

Война начинается через четыре года. Долгая, непредсказуемая. Люди мрут, как урожаи в засушливый год. Нанобомбы сжигают мозги солдат, уничтожают мирных жителей, хотя никто уже не мирен. Желание убивать овладевает всеми. Оно блестит в глазах крестьян и правителей, шлюх и святых. Война – это безумие, и безумие это заразнее эпидемии гриппа. Война проникает в кровь каждого своим бесконечным эхом и остается там, и никакие препараты не помогут. Руки сжимают винтовку, и сердце бьется сильнее, предвкушая кровавую жатву. Умрут все, кроме тебя и тех, кого ты любишь. Хаос сильнее порядка. Истина беспомощна, когда оппонент целится в твое сердце. Здравый смысл бесполезен, когда держишь на руках своих убитых детей и жен. Бежать по выжженной земле, уничтожая всех, кто по ту сторону окопов, – вот что движет тобой, когда хаос проникает в кровь. И это история, в которой остаются единицы, но вершат ее миллионы и миллиарды. Бесконечность длиною в оружейный выстрел. Слушай эхо – оно и по сей день звучит в твоей душе и приходит в твою спальню, когда ночи становятся невыносимо долгими. Война, которая принадлежит миллиардам. Война, которая принадлежит тебе. И ты уже никогда не сможешь поверить, что все закончилось. Мир поверит, а ты нет. И неважно, кем ты был: военным фотографом или солдатом, выжигающим деревни с грудными детьми. Это всегда будет с тобой. Моисей был прав, отправившись с рабами в пустыню и странствуя там до тех пор, пока не сменилось поколение и не родились новые, свободные люди, которые никогда не были рабами. Так и война – память о ней никогда не закончится, пока свидетели ее не уступят место тем, кто будет читать об этом в книгах истории. И будут они помнить об этом, но не будут знать. Потому что бессмертны в этом мире лишь знания. Чувства умирают вместе с вами. И нет никакого божественного воскрешения. Все уходит в пустоту и густую всеобъемлющую тьму. Абсолютно все…

Павел стоит возле окна, за которым доктор Фрай выращивает новых рабов.

– Человечество слишком ослабло, – говорит доктор, пряча глаза за толстыми линзами очков, и невозможно понять, что сейчас в них: страх, раболепие перед наукой или же пустота. – Мы потеряли треть своего населения, и нам катастрофически необходимы рабочие руки. Не умы, а руки, – уточняет он. – Умов у нас после войны предостаточно, ведь они не проливали кровь на полях сражений. А вот руки, увы, гниют в земле, – Фрай хихикает, забавляясь над игрой слов. – Храбрецы, как говорится, погибают первыми, а среди умных нет храбрецов. Среди умных есть лишь трусы, которые прячутся за спинами храбрецов.

Он еще что-то говорит, но Павел уже не слушает его. Он смотрит за стекло, туда, где в искусственных матках развиваются дети будущего, которое станет реальностью раньше, чем Павел успеет впасть в старческий маразм и не сможет понять, что происходит.

– Мы изменим их ДНК таким образом, что они будут созревать в разы быстрее, чем обычные люди, – возвращается к нему голос доктора Фрая. – Новые технологии, которые нам дала война, позволят внести изменения в их мозг, оставив желание служить и подчиняться, – и снова идиотский смешок. – Жалко, что мы не успели освоить подобную технологию во время Пергамского процесса! Вот было бы забавно не вздергивать участников альянса, выступающего на стороне Сереса, а превратить их в рабов и наблюдать, как бывшие политики и генералы убирают улицы и работают в борделях, обслуживая всех желающих. Даже представить страшно, каким бы спросом они пользовались…