Короли побежденных - Елена Первушина Страница 18

Я каждый раз радовался, будто встречал друзей. В них, как и в глиняных фигурках мальчика-церета, я видел тот же неуловимый огонь, то же капризное волшебство.

Иногда, если мастер был не слишком искусен, фигурка была проста и в самом деле выглядела куклой. Кукла-мать с огромными черными ресницами вскинула удивленно маленькие ручки, кукла-ребенок на ее коленях стоит ровно, будто солдатик. И лишь в улыбках, в самых изгибах губ мерцает скрытая, саму себя не понимающая сила.

А иногда маленький хоровод словно излучал невидимый свет — струились на ветру плащи, женские руки взлетали навстречу мужским, и в каждой складке одежды, в каждом повороте головы была вся гармония мира.

Наверное, если бы я стал рассказывать что-нибудь подобное мастерам, вырезавшим эти фигурки, они долго крутили бы пальцем у виска. Но про себя я знал, что они, как и я, чувствуют могучие, прихотливые течения в глубине мира, знают, как это все должно быть, а потому хотел верить, что их маленькие дома в самом деле могут спасти.

Так что я и здесь встречал своих братьев, хотя они никогда не признали бы меня. Но я того и не желал. Все и так было прекрасно.

Лишь одна глупая, шальная мысль портила мне все удовольствие от путешествия. Мне все время казалось, что мы — я и дядюшка — где-то очень серьезно ошиблись.

Дирмед мог бы сам без труда выяснить, кто убил жениха его дочери, но не захотел. Потребовал этого от меня, хотя и знал прекрасно, что я ненормальный. А я кинулся спасать свое наследство и, тоже минуты не подумав, ковырнул глубоко. Очень глубоко. Закинул в омут времени довольно тяжелую снасть — самого себя. А теперь должны пойти круги. Не могут не пойти. Хотя круги — это еще полбеды. А вот если я по недосмотру богов что-то там, внутри, нарушил… Или сам попал в поток и теперь дрейфую этаким мертвым кораблем, слепой болванкой, которая вот-вот во что-то ударит. Добро еще, если только сама потонет. А если…

Тут Тило, обнаруживший кротовью нору, затявкал на меня: «Ну что стоишь смотришь?! Помогай давай!» — и я очнулся. Повторил еще разок все свои мысли, прикинул, как они звучали бы с точки зрения нормального человека, и понял, что несу полный бред. С чем себя и поздравил.

* * *

Я не хотел лишний раз встречаться с людьми и ночевал то на сеновале, то в старом пастушьем шалаше. Мой конь, вздыхая, бродил вокруг, щипал молодую траву. В ногах, поскуливая, спал Тило. А мне снились кошмары.

Я никак не мог понять, в чем дело; дни были чудные — солнечные, длинные, они кружили голову, как молодое вино, а ночью на меня наваливался тяжелый, почти горячечный бред.

То мне чудилось, будто треснуло небо и над моей головой проносятся стаи белых призрачных птиц с другой стороны. То я был в своем доме, в северном крыле, и вдруг стены начинали трескаться, осыпаться, а в щели пробивались острые, тугие ростки.

А один сон я, наверное, никогда не забуду. Сначала мне казалось, что я читаю какую-то церетскую книгу. Читаю, разумеется, по-церетски и все понимаю. Там была история о мальчике, у которого отнялись ноги. Все взрослые уходили на целый день в поле, а он оставался дома один. И каждый день в дом прибегала крыса, или залетал нетопырь, или заползала жаба и набрасывалась на него. Потом, не знаю как, я сам стал этим мальчиком. Я боролся с очередной нечистью и в конце концов убивал ее. А потом умирал кто-то из моей семьи.

Вот из таких снов я и выныривал с отчаянно колотящимся в горле сердцем. Лежал, переводя дыхание, слушал, как щелкает вдалеке соловей.

По счастью, мне хватает трех часов для сна, и, пока не рассвело, я отправлялся бродить или беседовал с отцом. Говорили мы не о кошмарах, а чаще всего об убийстве Энгуса. Но, поскольку я не узнал ничего нового, мы лишь пережевывали одно и то же.

Иногда приходила Ида, смотрела на меня ласково, но грустно качала головой.

— Страшный ты человек, Ивор, если тебя послушать, — говорила она. — О родителях не плачешь, для родни у тебя лишь худые слова находятся, сны видишь черные, людей дичишься, да еще и не знаешь, за что родную землю любят.

— Вот так и матушка удивлялась когда-то: «Как же ты можешь не любить кашу?!» — отвечал я. — Знаю, что должен любить, а вот не получается. Я люблю просто землю — песок, камни, деревья. А люди, что на ней живут… Кого-то люблю, кого-то нет. И не знаю, как может быть иначе, ты уж прости.

— Что же ты в людях любишь?

— Нелегко сказать. Ту силу, что заставляет их все время тянуться вверх. Силу, благодаря которой они творят музыку из камня, земли, металла. Силу, которая прогоняет страх и позволяет мужчине и женщине довериться друг другу. Силу, что позволяет девочке-подростку из всех женихов Лайи выбрать чужака и почти изгоя. Я, наверное, здорово испорчен или сдвинулся, если блистательный и законный брак аристократов мне представляется скотством, а вот эта преступная страсть, которой нужно стыдиться, истинно человеческой, но так уж получается. Вот это я люблю в людях. И люблю богов за то, что они создали нас такими.

— Но почему ты не говоришь: «Силу, что заставляет людей делать добро»?

— Потому что не люблю, когда заставляют. С детства. И еще потому, что я асен. Асены знают только, что красиво, а что нет. Любить добро боги велели другим народам — вам, например. Я думаю, что добро — это ты, — говорил я и целовал ее узкие ладони, — а больше ничего не хочу знать.

Дальше целомудренных поцелуев я скрепя сердце не шел. Призрак получился что надо, совсем как живой, и он не позволил бы сделать с собой ничего, в чем отказала бы мне настоящая девушка.

Поэтому даже Ида не могла прогнать ночных кошмаров. Словно бы моя волчья душа зашевелилась, чуя беду.

* * *

На десятый день я добрался до Лорики — маленького города-крепости на границе Лайи и Баркхейма. Имя крепости звучало в переводе со здешнего полутардского-полуасенского языка диковато и зловеще — Гора мертвого пса или Собачья могила. Впрочем, если бы не столь мрачное имя, никто бы, наверное, не догадался, что здесь приграничье.

Я ехал по высокому обрывистому берегу реки, и в двадцати шагах от меня начиналась Империя — перелески, овраги, а потом до самого горизонта — поля, поля, поля. Каждый порыв ветра поднимал тучи сухой земли и гнал на городок. На горизонте рвались в небо серые башни тардского замка.

С юга наползала ноздреватая громада синих тяжелых облаков. Солнце спряталось, но все еще парило. Над дорогой носились стрижи. Похоже, пришло время первой грозы.

Городок обезлюдел от духоты. Я проехал через весь посад, и ни одна любопытная рука не отдернула занавеску на окне. Когда мой конь зацокал по настилу моста, никто даже не выглянул из караулки. Лишь на городских стенах покачивала метелками полынь. Ворота, распахнутые сейчас настежь, были двойными, их разделял узкий, изогнутый каменный проход. В бойницах, пробитых в стенах, цвела крапива. Но я представил себе, как отряд, пробивший первые ворота, погибал в таком коридоре смерти, расстрелянный почти в упор из луков и коротких арбалетов, и мне на мгновение стало холодно.