Клятва золотого дракона - Ирина Лазаренко Страница 18

двадцать второй день сезона свистящих гейзеров

Впереди клубилась серость – дым, пыль, облака или, отчего-то пришла в голову странная мысль – может быть, лёд? Размыто-серое нечто непременно должно быть холодным, достаточно холодным, чтобы никто не приблизился к нему, не пожелал подойти ближе и рассмотреть получше.

В клубящейся пыле-облачно-поточно-ледяной взвеси чего-то не хватало, серость была сплошной, плотной, но незавершенной, понял вдруг Илидор, и в тот же миг, как он это понял, появился недостающий элемент. Нечто монументальное двигалось с той стороны ледяного облака, приближалось быстро и едва-едва, словно там, где оно шло, вечность сжималась силой его воли, властью его мыслей. Одновременно и клубы облаков собирались в серый силуэт, и серый силуэт проявлялся среди клубящихся облаков, сверкал в бесцветной дымке теплым оранжево-желтым, растапливал ледяной дым своим дыханием, вылетающими из ноздрей искрами, обжигающим пыланием глаз. Он согревал серость, а серость охлаждала его сияние, и казалось, он создается из неё – гигантский, тоже какой-то приглушенный, не то дымящийся, не то ссыпающийся куда-то.

Дракон. Невероятно огромный, закрывающий собой уже половину этого пепельного мира, с головой, словно вырезанной из ствола очень старого дерева, когда-то выросшего до самого неба. Даже зубы были продолжением подбородка, такими же серыми и в бороздках. Пылали под резко очерченными надбровьями оранжевые глаза со змеиными зрачками, вырывались искры и язычки пламени из пасти и ноздрей, от дыхания колыхался воздух, создавая вокруг драконьей головы колебания, еще больше делавшие его похожим на видение. Острые головные гребни, обращенные назад, походили на уши, прижатые к голове перед прыжком. Илидор не видел тела этого исполина, потому что был не в силах оторвать взгляд от его головы. На подбородке чешуя-кора чуть разошлась, и кто-то скрепил её двумя металлическими скобами длиной с человеческую руку. Глаза следили за Илидором.

Голова гигантского дракона оказалась прямо перед ним и развернулась левой стороной, из пасти с шипением-свистом вырвался прозрачный оранжевый язык пламени, выбросил искры на изрытый бороздами квадратный подбородок. Глаз еще мгновение пытливо смотрел на Илидора, потом вдруг подмигнул.

– Ты слышишь меня. Ведь звук побуждает толчок, – прошептал дракон, и от его огненного дыхания затрещали, обгорая, брови Илидора.

– А-га, – выдохнул он и проснулся от звука собственного голоса.

Глаза Илидора горели в темноте так ярко, что от их света с шорохом умчалась обратно в стенную щель маленькая мышка, прибежавшая на запах недоеденного ужина.

* * *

Дракон висел на почти отвесной скале, прильнув к ней, обняв её крыльями, и пел. Голос его, одновременно звонкий и мощный, отдавался от скал, разносился с теплым воздухом, вибрировал в нём и в груди каждого, кто мог его слышать. И гномский город Гимбл слушал дракона, а дракон слушал гномский город, и они понимали друг друга настолько хорошо, насколько могут друг друга понять дети одной сущности.

Некоторые гномы, приложив руки к голове козырьком, откровенно любовались драконом – сверкающе-золотым пятном на серо-черном камне. Другие слушали его песню, привалившись спиной к стене или к перилам моста, глядя вдаль невидящим взглядом или прикрыв глаза. Странное дело, слова песни незнакомые – а может, их вовсе нет, этих слов, да только и без них совершенно ясно, что дракон поёт о просторе и времени, о лесах и о море, о бесконечной свободе среди лесов, моря и времени. И его песню понимал каждый гном, и у каждого гнома от неё щемило в груди, хотя никто из них никогда не видел моря, а большинство и леса-то не видели. Но каждый, кто смотрел на Илидора, приставив руку ко лбу, кто слушал его, остановившись посреди улицы или в открытых дверях харчевен, или у рыночного прилавка – каждый понимал, какое это упоение: быть свободным и полным сил, лететь туда, куда пожелает твоя душа, или куда позовет тебя шальная звезда, которая есть у всякого золотого дракона. Каждый гном в этот миг знал, как трепещет в груди восторг полёта, как наполняются ветром крылья, как солнце гладит чешуйки, как восхитительно пахнет утренний лес, свежий от росы и западного ветра.

Город гномов, замерев от переполняющих его чувств, слушал дракона.

Немногочисленные люди, временно обитавшие в Гимбле, тоже внимали его песне, с особенным вниманием и трепетом – в Храмовом квартале, а наиболее впечатлительные, включая жрицу Фодель, растроганно всхлипывали.

Некоторые гномы поначалу не сочли нужным отвлекаться от своих важных занятий, чтобы выйти на улицу и послушать, но даже за стенами своих домов или мастерских они почувствовали, как воздух наполняется непривычным воодушевлением: оно проникало сквозь щели в кладке зданий и оконные проемы, заползало под двери и отзывалось в самом камне. И некоторые гномы, влекомые душевным подъемом, отпирали свои двери и тоже выходили послушать дракона, а другие не выходили, сердились на этот неуместный задор, ворчали и делались только сварливей.

Да, были в городе гномов те, кому песня пришлась не по нраву, да и весь Илидор пришелся не по нраву – такие гномы сердито захлопнули двери своих домов или забились в залы харчевен, ворча себе под нос про «змееглазых гадов», но не смея повысить голос, ведь со змееглазым гадом заключил уговор сам король.