Шпион Его Величества - Валентин Егоров Страница 17

Самое интересное заключалось в том, что, делая подобный выбор вопроса и человека для его решения, он в своем выборе и того, и другого никогда не ошибался. В том скрывалась реформаторская суть и монаршая гениальность нашего государя Петра Алексеевича.

Вот и меня, Алексея Васильевича Макарова, он нашел в Вологде, за тридевять земель от Москвы. Десять лет промурыжил на непонятных должностях у Алексашки Меншикова. А сейчас, забрав в свой придворный кабинет придворным секретарем, пустил в свободное плавание между рифами и подводными скалами российского бюрократического государственного аппарата. Можно было бы, конечно, у Петра Алексеевича спросить, почему он это сделал. Почему он решил, что я, тогда еще совсем молодой житель Вологды, умевший красиво и грамотно писать, но не имевший дворянского звания, необходимых знаний и жизненного опыта, окажусь ему хорошим помощником и советником в реформировании государственного аппарата? Почему он приказал мне следить за Петром Андреевичем Толстым, одновременно приближая и словами лаская этого семидесятилетнего русского боярина, который неоднократно его предавал в прошлом? Почему он мне приказал пойти на два месяца в ученики к душегубу и кнутобойцу Ушакову, от одного вида которого у меня душу наизнанку воротило?

Но, как известно, государям не принято задавать каких-либо вопросов, можно запросто и головы лишиться. Так тогда поступил и я: когда окончательно уяснил для себя, в каком дерьме по уши оказался, то решил к государю Петру Алексеевичу не ходить, не жаловаться и не задавать ему глупых и детских вопросов.

В глубокой тайне от государя Петра Алексеевича мы с Сашкой Кикиным в тот вечер распили два штофа анисовки и чуть ли не померли от такого излишества. К тому же анисовка оказалась некачественной и слишком маслянистой. Какой-то гад чем-то ее разбавил и на базаре из-под полы продал Сашке, крестясь на церкву и клятвенно заверяя его в том, что лучшей водки на всем белом свете нет. Выжить нам помог Алексей Алексеевич Курбатов, в то время он был начальником Оружейной палаты Кремля. Первым делом Лешка Курбатов заставил нас насильно проблеваться и про… затем он омыл нас в холодных водах и дал по чарке настоящей, царской анисовки с крупной солью, которая окончательно вывернула нас наизнанку. К вечеру того дня мы снова начали дышать, слышать и видеть. За ночь еще более очухались, а утром зеленый и страшный Сашка своим видом насмерть напугал других государевых денщиков в денщицкой комнате, а я сидел за своим рабочим столом, прилагая невероятные усилия, чтобы гусиное перо не выпало бы из моих сильно дрожащих рук.

Когда мимо моего стола старый фельдмаршал Шереметьев волоком протащил еще шевелящийся и мычащий человеческий труп, внешне похожий на Петра Алексеевича, то я понял, что вчера было неудачным днем не только для нас с Сашкой Кикиным. Но за столь противные и богомерзкие мысли по отношению великого государя я был немедленно наказан. Из покоев государя вышел граф Головкин, канцлер и величайший зануда все времен и народов, подобных которому свет не видел и никогда уже не увидит, который, к моему глубочайшему сожалению, формально был моим непосредственным начальником. Выйдя из государевых покоев, он всем своим просвещенным видом продемонстрировал, что желает пообщаться со мной. Принимая во внимание то обстоятельство, что на тот момент ко мне еще не вернулась способность держаться на ногах, бежать и скрываться я был не в состоянии, и мне пришлось притвориться, что я настолько увлечен писанием, что ничего вокруг из-за этой увлеченности не вижу.

Граф Головкин начал говорить тихим голосом и к разговору со мной решил подойти из самого далекого далека:

— Э-э, Макаров, мне кажется, что ты не совсем здоров и вид у тебя слегка бледноват.

Я хранил молчание и не поднимал головы от чистого листа бумаги.

— Э-э, Макаров, ты не мог бы оторваться от работы на минуту, чтобы со мной переговорить.

Усталой рукой я смахнул будто бы имеющийся трудовой пот со лба и снова вернулся к чистописанию.

— Макаров, э-э, имей же совесть, оторвись от работы и поговори со мной.

Я оторвал глаза от чистого, неисписанного листа, поднял голову и мазнул глазом по его сиятельству, но, видимо, был таким усталым, что графа Головкина так и не заметил. В конце концов тот не выдержал такого проявления с моей стороны трудовой доблести, громко фыркнул и, развернувшись на высоких каблуках, начал было чинно, по-графски размеренно удаляться к выходу.

Но на середине пути остановился, о чем-то подумал, также развернулся на каблуках и отправился в обратную сторону, чтобы снова остановиться у моего стола. Я же продолжал неторопливо писать на чистом листе бумаги, совершенно не боясь того, что начальник заметит, что я так и не сумел вывести на бумаге и единого слова. Все хорошо знали о том, что канцлер государева кабинета граф Головкин был слегка подслеповат, дальше своего носа не видел, но очков из ослиного упрямства не носил.

— Слушай, Макаров, — сказал он, — завтра или послезавтра к тебе придет новый сотрудник, который займется переводами, если таковые будут. Так что ты будь с ним повежливей, особо работой не загружай.

Вот тебе и на! Эта канцелярская крыса, которая ничего не умела и ничего не знала, только… умела лизать государю Петру Алексеевичу, почувствовала, что я начинаю возвышаться, поторопилась своего человечка, своего соглядатая, ко мне приставить. Не буду же я из-за этой гниды без очков свои отношения с государем портить и голос поднимать против его кандидатуры?!

А что касается Алексея Курбатова, [30]то за благо, которое он мне с Сашкой сделал, к жизни вернув, через три годика я ему посодействовал вице-губернатором города Архангельска стать, но, к сожалению, его жизнь не сложилась.

3

Мои приключения в тот вечер одним только разговором с Гаврилой Ивановичем Головкиным не завершились. Я таки сумел за своим рабочим столом с гусиным пером в руках просидеть, не вставая, до самого позднего вечера, всех проходящих мимо царедворцев удивляя своей усидчивостью и трудолюбием. Они-то хорошо знали, что в этот вечер государь Петр Алексеевич находился в полной отключке и ему было совершенно не до работы, а требовалось хорошенько выспаться. Но то, что мог позволить себе государь, я об этом и думать не мог, должен был работать и работать.

Весь же дворец моментально притих, царские вельможи тут же занялись решением своих собственных проблем и домашних дел. Каждый раз, когда они проходили мимо моего стола, то останавливались и поглядывали на меня, вероятно, думая о том, какой же я дурак, вместо того чтобы работать, мог бы давным-давно в царском кабаке сидеть и водку сосать в свое великое удовольствие. А я же продолжал упорно сиднем сидеть за письменным столом, тупо смотря на чистейший лист бумаги, лежащий на столе, изредка пошевеливая правой рукой с гусиным пером, делая вид, что делаю на нем какие-то записи. Одним словом, трудился, когда другие баклуши били.