Никола Мокрый - Лада Лузина Страница 16

— Одолень-трава! Одолей горы высокие, долы низкие, леса темные, берега крутые, моря и озера синие… все повинуйтесь мне. Повинуйся!

И в ту же секунду казавшаяся неумолимой волна остановилась. Замерла в раздумье, постояла и вдруг рухнула — опала, слившись с водной гладью. А Катя, соскочив с парапета, побежала к машине.

Она знала, что за волной-лебедью придет другая — выше первой. Знала, что нужно спешить… Когда ее «вольво» переезжало дамбу, волна чуть поменьше ударила в бок. На миг вода полукругом нависла над дорогой. Киевица взмахнула рукой, заставляя восставшую воду вновь отступить — прогнуться назад, вернуться обратно. Что-то затрещало, куски бетона посыпались в воду.

«Только бы дамба не треснула… Только б успеть… — подумала она. — Не понимаю… Волна должна образоваться из-за разрушения дамбы. Но все наоборот… Она возникла сама по себе. Она словно пытается пройти сквозь преграду…»

На предельной скорости машина Катерины мчалась вдоль бесконечно длинной набережной, отделенной от мятежных, беснующихся вод только низким парапетом. Рука Дображанской, украшенная алмазной одолень-травой, крепко сжимала руль. Она ехала достаточно долго — опасно долго, прежде чем достигла небольшого, совершенно безлюдного соснового леса — то, что намеревалась проделать старшая из Киевиц, исключало наличие свидетелей.

Пробивавшееся сквозь ветви солнце делало лесную дорогу золотой. Землю густо усыпали опавшие иголки и шишки. Катя бежала к морю по длинной песчаной тропинке. Ее окружали деревья причудливой формы — золотокоричневые стволы с развилками толстых ветвей напоминали то огромных деревянных осьминогов, то чьи-то вытянутые острые когти. Лес казался колдовским. Колдовскую, неестественную для горожанина тишину нарушал только шум прибоя. Море было совсем рядом. И через восемь минут Катя вышла к узкому, уже съеденному волнами берегу и протянула вперед властную руку.

* * *

Дашин мопед ворвался по Нижнеюрковской на Лысую гору Юрковицу и угодил в паутину крохотных улиц. Путаные, петляющие, усыпанные маленькими белыми хатками с резными окошками улочки закрутили Дашу. Отто Шмидта, Соляная, Печенежская — казалось, они не подчиняются карте, меняются каждые пять минут, кружа голову путникам и ездокам. Иногда подъем был столь крутым, что Дашин механический «пони» почти вставал на дыбы, иногда за низкими крышами и кронами деревьев мелькала маленькая золотая маковка Макариевской… и вновь исчезала, пока Чуб искала проезд. Лишь минут пятнадцать спустя Лысая Гора сжалилась над взмыленной Киевицей и совершенно внезапно сама вывела ее на крохотную улицу — прямо к воротам единственной в Киеве деревянной церкви.

И только подъезжая к ней, Даша Чуб вспомнила, что не может войти туда.

Ведьма не могла войти в церковь! Не каждая… Маша могла, и легко. Катя — с преогромным трудом. Даша же делала шаг прямо в пекло. Собственно, она и сделала всего один шаг — однажды, в направлении Киевской Лавры. Но ощущений хватило на всю оставшуюся жизнь. Боль была невыносимой, словно ее окатили кипятком как шелудивого пса — лоб был обожжен, кожа обварена.

Она вспомнила ту, старую, боль столь явственно, что замерла на маленькой, короткой и узкой, совершенно пустой улочке. За спиной Даши Чуб серел безликий забор, охранявший какую-то умершую стройку. Землепотрясная стояла одна у дощатых, покрашенных зеленой краской ворот между двумя кирпичными столбиками — за ними возвышалась примостившаяся на самой макушке Горы крохотная голубая церквушка с беседкой у входа и идиллическим маленьким садиком. В беседке стояли зеленые скамейки, в саду цвели ромашки, гортензии, лилии. И все это тихое благолепие было для Даши средневековой пыточной ведьм — железной девой и испанским сапогом в одночасье.

Помедлив, Чуб набрала Катин номер — сейчас было не до обид, оскорблений и ссор. Но телефон Дображанской был недоступен. Даша набрала Акнир — с тем же успехом. Теперь следовало позвонить главе Киевских ведьм — Василисе Андреевне, спросить, кто из ее подопечных может войти… Но Чуб вдруг явственно осознала: не стоит. Бессмысленно! Тут нужна не ведьма, а праведница, вроде той, какой была мать младенца, чья молитва оказалась так чиста и легка, что долетела до самых небес. Вот кто нужен, а не Даша Чуб — эгоистка, способная проморгать даже смерть лучшего друга из-за «воздушного шарика».

На кирпичный столб, помеченный белым крестом, опустился черный ворон, захлопал крыльями. Почти сразу из здания церкви вышла высокая женщина в светлом платке. С отрешенным лицом она направилась куда-то к хозяйственным постройкам. И Чуб всем сердцем ощутила, что церковь пуста.

Ворон наклонил голову, глядя на Дашу.

«…вы поймете. Вы вспомнили бы и без меня…»

Демон знал, что как только приступ отупенья от боли пройдет, Даша вспомнит и про чудо святого Николая, и про икону в Макариевской церкви. Вспомнит… но не сможет войти в нее.

«Только не останавливайтесь», — сказал он ей.

Но она все стояла — топталась на месте под недружелюбно-суровым взглядом черного ворона. На зеленый забор сели две белобоки-сороки и застрекотали. Словно услышав их зов, к птицам присоединились три говорливые сойки.

«Уверяю вас, вы имеете шансы на успех…»

Церковная ограда занимала почти всю улицу с симптоматичным названием Старая поляна. Поляна на Лысой горе… Некогда тут танцевали ведьмы, а ныне стоит церковь. Как вышло, что когда-то здесь произошло перемирие? Слияние Неба и Земли.

«…примирить Небо и Землю гораздо легче, чем кажется…»

Быть может, все и правда легче, чем кажется? И спрятанная в лабиринте лысогорья, на самой макушке Горы, Макариевская церковь безопасна для ведьм?

Обнадеженная, Чуб сделала полшага, выставив руку с указательным пальцем, но так и не решилась ни дотронуться до зеленых ворот, ни даже приблизиться к ним еще на полметра. Ее лоб, отчаянно помнивший лаврский ожог, вспыхнул от предчувствия боли, как факел.

Птицы все прибывали — сороки и сойки, серые вороны и голуби. Птицы заполонили забор, оседлали каждую доску. Птицы с криком кружили в небе над ним, с каждой секундой их становилось все больше. Внезапно Чуб стало страшно. Что-то неясное, ненастное было в этом скоплении, в небе, потемневшем от птичьих тел. И лишь присутствие ворона, неподвижно восседавшего на столбе церковных ворот, придавало уверенности.

Ворон каркнул громко и требовательно. Взмыл в небо и понесся куда-то. Чуб проследила за ним… И увидала справа, в каких-то двухстах метрах от нее — скрытое деревьями, подозрительно знакомое высокое кирпичное здание общежития театрального института. Выходит, она петляла зря, выходит, церковь была совсем рядом… совсем рядом, как и спасение Маши! Безмятежно-голубая, как днепровская вода, Макариевская церковь с высокой колокольней, неуловимо напоминавшей маяк…. Тот самый, за которым в глубинах рукотворного Киевского моря погибла душа ее подруги.

«…жертва не должна быть напрасной. Но она должна быть!»

«Да, может быть, я — эгоистка, — подумала Чуб. — И даже не может быть — точно. Я много могу сделать такого, плохого, не думая… и вообще… Но если сейчас я не сделаю ничего лишь потому, что боюсь обжечь лоб, я буду совсем уж…»