Шапка Мономаха - Алла Дымовская Страница 16

– Поляков? При чем здесь Поляков? – недоуменно спросила Женя, как будто он сказал вопиющую архиглупость и последний, кого необходимо звать к больному, – это его врач.

– Да что происходит? В самом деле. Ты можешь мне ответить, в конце концов? – стараясь не повышать голоса, почти обиженно спросил Ермолов.

– Тебе – нет. Но если непременно хочешь знать, спроси отца Тимофея, – тихо ответила жена, и Ермолов понял, что ответ ее окончательный. Такое происходило редко, но если уж случалось, то тут он терял бесповоротно всю свою власть. – А к Ларе не ходи. Пока по крайней мере. Не надо этого.

– Да почему? Что за глупости? – совсем растерялся Ермолов и от беспомощности не нашел ничего лучшего, как проигнорировать рекомендацию своей супруги.

Он прошел на второй этаж в спальню дочери. Женя не мешала ему, только отвернулась в сторону, словно не хотела видеть. В просторной, полной свежего воздуха комнате, было совсем темно. И однако витал весьма ощутимый запах тривиальной валерьянки. Ермолов ощупью добрался до кровати – шторы едва пропускали лучик лунного света, – и, нарочно производя предупредительный шум, присел на край разобранной постели.

– Ласточка моя, а кто пришел с приветом? – позвал Ермолов дочь, как когда-то в детстве. Рукой нащупал ее теплое плечико и скользкий шелк пижамки, но безмолвие, глубокое до трагичности, было ему единственным ответом.

– Ты бы лучше шел к себе. – В приоткрытых дверях показался силуэт Жени.

– Хорошо, раз так, – отозвался Ермолов, уже не зная, как поступить. Рассердиться и принять меры или допустить, что его крепость по непонятной причине встала с ног на голову, и попытаться эту причину отыскать.

Но он все же был бывший дипломат и действующий президент и тоже умел взять себя в руки. И Ермолов выбрал второй путь. Он с деланым спокойствием прошел в свой кабинет и потребовал от дежурного секретаря немедленно соединить с отцом Тимофеем. Пока за священником посылали машину, пока везли, наступило уже и завтра. Перевалило за полночь, но, по понятным причинам, Ермолов забыл и думать про сон.

Вот так. Стоит только чему-то случиться с Ларочкой, и все остальные его заботы летят к черту. А это ведь неправильно. Его долг – быть одному за всех и личное всегда оставлять во вторую очередь. И завтрашний день, тяжелый и заполненный до отказа, требовал от Ермолова полноценного отдыха. Но что поделаешь! Он не виноват, что поздно женился, зато накрепко и навсегда, что обожает, заметьте, родную дочь, и что дочь эта именно сейчас страдает по непонятной причине, и никто в доме не желает ему эту причину открыть. А заставляют его посылать зимней ночью за отцом Тимофеем, словно играют в игру, где он, Ермолов, всего лишь беспомощный шахматный король с ходом на одну клетку.

Однако отец Тимофей прибыл на удивление скоро. Конечно, спецэскорт и все такое, но отчего-то Ермолова не покидало ощущение, будто преподобный ждал его зова и, может, даже не ложился, а сидел наготове до телефонного звонка.

– Тимоша, может, чаю тебе с дороги? – предложил Ермолов, не зная, как и с чего начать разъяснение домашних обстоятельств.

– Что же, не откажусь, – ответствовал преподобный и сразу перешел к тому, ради чего и был поднят с постели в столь глухое время. – Ты к Ларочке ходил?… Ну, значит, все видел.

– Видел. Только что я видел – вот вопрос. Прямо полтергейст какой-то, а не дом, – пожаловался Ермолов, хотя сравнение вышло неподходящим. – Ты, Тимоша, просвети меня. Женя к тебе и отослала, а сама будто не своя и будто я ей чужой. И словечком не намекнула.

– Ты, Володя, не суди. Был бы чужой, так, напротив, рассказала бы, и дальше – трава не расти. А ко мне потому послала, я думаю, что она тебе жена. А я человек сторонний. При ней ты на чувства разошелся бы, а со мной трезво поразмыслить сможешь. И потом – Евгения Святославовна тоже ведь живой человек, а не машина с программой. И ты хоть сто раз про долги свои и обязанности тверди, но и ее терпению конец есть. Слишком уж просто, Володя, ты жертвы на алтарь приносишь. Ладно бы самого себя, а ведь и ближних своих.

– И что мне сделать, Тимоша? Разорваться пополам? Да в сутках, хоть миллион указов издай, как было двадцать четыре часа, так и останется. Или мне Землю попросить вращаться помедленнее?

– Не надо ничего делать. Да и не в твоих это силах. А вот понять необходимо, и простить тоже. И Женечку и Лару. Уж такова жизнь человеческая, чтобы в ней непременно были обстоятельства, из которых удобного выхода-то и нет. И ты с себя свой хомут сложить не можешь, и родные твои с этим до конца примириться не хотят. Вот и крутись меж двух огней. Только как существо разумное и сознающее, что по воле Божьей это и есть его планида.

Пока пили чай, Ермолов думал. Тимофей прав, да и когда это в его жизни случалось так, чтобы хоть где-то было все гладко? И с чего это вздумал полагать, что раз в президентских его делах катастрофа висит на волоске, то в делах домашних сверху выйдет ему скидка? Семья – она, конечно, тыл. Но и тыл нужно обеспечить хотя бы необходимым, и не в материальном смысле. А он поселил за неприступной крепостной стеной обеих своих любимых женщин, словно затворниц в мусульманском гареме, и султан из него вышел скверный. И дважды прав отец Тимофей: не одну, а три головы, причем чужие, возложил он на алтарь, без спросу, а оттого только, что нужно было ему.

– Ну, будет воду гонять, – отставил Ермолов чашку, отпив лишь до половины. – Видишь, я готов и спокоен. Выкладывай теперь ты, как на исповеди. Мы с тобой временно местами-то поменяемся, преподобный ты мой отец.

– А я, Володя, таить от тебя и не собирался. Давно уж хотел упросить, чтоб дозволили рассказать, но сам понимаешь, без Ларочкиного согласия… – Тут отец Тимофей нешироко развел руками. – Да и Женя очень против была. Она, милая, все видела хорошо и еще давным-давно мне сказала, что история эта хоть как, а добром не кончится. Лучше уж само собой пусть идет.

И отец Тимофей поведал бедному, пораженному до столбнячного оцепенения Ермолову такое, что изо всех несчастий он смог бы предположить в последнюю очередь. Лара, доченька его, полюбила мужчину. То есть любила до недавнего времени. А именно этого Ермолов втайне мыслей своих и боялся. Оттого и держал здоровую, молодую и нежную в красоте девушку в тереме под замком. Даже в Институт международных прав возили державную студентку с многоэтажной охраной, так что о приятельских отношениях с кем бы то ни было и речь не шла.

А вот охрану он, повторяя ошибку и многих отцов до него, совсем упустил из виду. А ведь набирались туда симпатичные собой парни, сильные и стройные, как на подбор, и умом не обделенные. И вот один из них, особенно умный, некий Шура Прасолов – и имя и фамилия самые обычные и непримечательные, – решил, что он-то и есть самый сообразительный. Высокий, рослый, голубоглазый, истинный славянин – а других в охрану и не брали, тишком начал атаку на ничем не защищенное девичье сердце. Где улыбкой, где украдкой глазами давал понять, что поражен в самое сердце Лариной красотой, и вот теперь, он, подчиненный и недостойный, вынужден только помереть от неразделенного чувства. Ларочке сравнивать Шуру Прасолова было особенно не с кем, к тому же у ребят из охраны, исключая, конечно, начальство, возникла и круговая порука и даже нечто вроде лотереи – выиграет их Шурка президентскую дочку или останется в полных банкротах и дураках.