Смело мы в бой пойдем... - Борис Орлов Страница 13

Я сегодня в Мадриде. Позвонили товарищи из Комиссариата Информации и попросили встретиться с одним из прогрессивных американских журналистов. Мало кто осмеливается рассказывать правду об испанских событиях, а этот — один из немногих. Пусть и американец. Но честный человек. За какого-нибудь писаку из лживых буржуазных газетёнок так бы не просили. Что же, мне не трудно. Я бросаю взгляд на часы, снятые с убитого франкиста. Время уже близится. Скоро этот янки появится. Разговаривать с ним буду один. Маша осталась в бригаде. У неё много дел. А пользоваться служебным положением мне не позволяет моя партийная совесть. А вот и здание «телеграфии». Огромный двенадцатиэтажный небоскрёб серого бетонного цвета, где и обитают представители прессы. Центр международной связи. Даже фашисты, несмотря на то, что бомбёжки Мадрида практически не прекращаются, не трогают его. Ещё бы — и им не нужен политический скандал! Здесь полно британцев, французов, голландцев. Не дай бог, хоть одного из них случайным камешком заденет, шуму будет на Ассамблее Лиги Наций, не передать. А вообще лучшей мишени не придумаешь! Серая махина возвышается над всей столицей…

Я вхожу внутрь и интересуюсь у дежурного коменданта, где мне найти товарища американского журналиста Эрнста Хемингуэя. В ответ тот интересуется моим именем. Представляюсь. Товарищ радостно трясёт мою руку: как же! Он наслышан о наших славных действиях против фашистов! Затем куда-то звонит по телефону, торопливо произносит мою фамилию. Выслушав ответ, предлагает пройти в буфет, где меня и ждёт товарищ Хэмингуэй. Следую его указаниям и оказываюсь в небольшом, но уютном заведении. Мне нравятся портреты наших вождей на стенах, республиканские флаги. Перед входом на полу валяется захваченное полотнище штандарта русских фашистов с молний в круге, чтобы все входящие топтали его. От углового столика мне машет мужчина в шляпе и с сигарой в зубах. Поправляю кобуру на ремне и подхожу.

— Камрад Ковалёфф?

— Товарищ Хэмингуэй?

Понимаю, что не вежливо отвечать вопросом на вопрос. Но он широко улыбается. Общаемся мы на английском, который я очень прилично изучил в эмиграции. Затем американец приглашает меня сесть, наливает в стакан настоящей русской водки. Откуда только он взял её?! Сто лет не пробовал… Впрочем, у журналистов, как правило, очень широкие связи. Если меня выдернули с фронта только для дачи интервью, то и добыть бутылку водки вряд ли является для него проблемой… Одним махом выпиваю стакан и закусываю. Затем извлекаю портсигар и закурив, выпускаю облачко ароматного дыма. Как хорошо то! Тем временем американец извлекает блокнот, карандаш, авторучку, устраивается поудобнее, и начинается разговор.

Вначале мы просто аккуратно прощупываем друг друга. Годы партизанской деятельности и жизнь в подполье приучили меня к осторожности. Поэтому я не спешу изливать душу первому встречному, хотя Эрнст мне и нравится. Но незаметно я увлекаюсь, тем более, что мне рекомендовано ничего не скрывать и быть максимально откровенным. Жаль только, что водка быстро кончается. Но её сменяет виски. Дерьмо, откровенно говоря. И чего за ним гоняются? Низкопробный самогон. Смесь денатурата и керосина. Товарищ, между тем строчит в блокнот. Тоже держится аккуратно. Лишних вопросов не задаёт. В основном его интересуют вопросы о подробностях боёв, о тактике противника, о героических подвигах бойцов. Неожиданно для самого себя я взрываюсь:

— О подвигах захотелось послушать?

Я рассказываю ему о фашистском пулемётчике, своём соотечественнике с той стороны. Дравшемся до последнего патрона и не сдавшемся в плен, а взорвавшем себя вместе с окружившими его моими бойцами. Хэм поражён. До глубины души. Он некоторое время молчит, потом начинает рассказывать о Гернике, в которую он попал в числе первых после налёта. О том, что он ТАМ увидел. О разорванных на куски боевых товарищах, о горах обгоревших трупов. Жутко. Мы некоторое время молчим. Затем я рассказываю ему о диверсии в Пинос — Пуэнте. О том самом поезде с ранеными и детьми. Мы ведь не знали, какой важный эшелон пустили под откос… А когда вернулись, тогда нам сообщили. Один из испанских камерадос, участвовавших в операции, пустил себе пулю в рот. Оказался слабаком. Он не понял, что гибель детей была для их родителей самым достойным наказанием за то, что они выбрали неправую сторону.

— А скажите, Алексей, почему вы, русский, дерётесь за свободу Испании?

Что же ему ответить, чтобы он понял, этот сытый янки? В конце концов, он на нашей стороне, и обижать его не хочется. Разве он виноват, что родился в капиталистической стране? Вспоминаю великолепную цитату из Джона Дона:

— Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол.

Возможно, он звонит по тебе…

Хэм замирает, словно поражённый громом, затем медленно — медленно произносит:

— Алексей! Это гениально! По ком звонит колокол! Именно так я назову книгу. Это будет самая правдивая книга об Испании! Клянусь!

Что же, я рад. Только увидит ли мир это произведение? Позволят ли капиталисты написать правду о войне? Между тем пора прощаться. Я поднимаюсь, Эрнст трясёт мою руку, прощаясь. Затем смущённо просит меня разрешить ему использовать мой образ в книге:

— Я назову вас Джорданом.

— Хорошо. Я согласен…

Мы поднимаемся и начинаем прощаться. Внезапно в зале появляется один из журналистов и что-то кричит во весь голос. Все застывают, словно поражённые громом. Я тоже понял, что произнёс этот британец, сразу две печальные новости:

— Только что сообщили: сегодня в Сарагосе во время антифашистской демонстрации был зверски убит поэт-коммунист Франсиско Гарсия Лорка. Рука наемного палача из России оборвала жизнь великого и прекрасного человека. И на Гавайских островах, после продолжительной болезни скончался пролетарский писатель Николай Островский.

Алексей стоял потрясенный. Три года назад он познакомился с Островским на партийном съезде. Этот человек мог еще долго жить и написать много прекрасных книг… Я ведь «Как закалялась сталь» семь раз читал…

— Воистину, невосполнимая утрата для всего Интернационала.

Медленно произнёс Хэмингуэй. Ковалев не слышал его. Он думал об умерших в один день двух великих людях. Их обоих убили фашисты. Одного давно еще тяжело ранили, изувечили тюрьмой, и теперь он умер от всех тех страданий, которые перенес, стараясь сделать жизнь простого народа счастливей. Другого просто убили, хладнокровно, не раздумывая, и, наверное, потом пошли завтракать или пить кофе. И теперь они хотят убить его, Лукача, Машу… Ну нет, их он не отдаст! Алексей взметнул вверх сжатую в кулак правую:

— Я клянусь, — произнес он хрипло, — клянусь отомстить фашистам за эти преступления. Не давать им ни сна, ни покоя, пока они сполна не расплатятся за все…