Лазоревый грех - Лорел Гамильтон Страница 124

К умывальнику с зеркалом я прошла через дальнюю дверь.Опершись на холодный кафель, я пустила холодную воду себе на руку. Полотенцадля рук не было — наверное, сунули в мешок и отправили в лабораторию, где нанем будут искать волосы, волокна и прочее. Вытащив футболку из джинсов, я еюнасухо вытерла лицо. На ней остались темные пятна — остатки вчерашнейкосметики. Я заглянула в широкое зеркало, ярко сияющее в верхнем свете. Подглазами следы туши. Вот такая она водостойкая. Сопротивляется воде, но все жеподдается. Подолом футболки я стерла черные пятна — почти все. На футболкетеперь были пятна, но это ладно.

Зебровски глянул на меня из дверей:

— Ну и как оно?

Я кивнула, потому что не доверяла собственному голосу. Онвдруг осклабился, и если бы я чувствовала себя чуть лучше, я бы ужаснулась егоследующему комментарию, но сегодня я была слишком оглушена. Это было не важно,все было не важно, потому что, как бы и что бы ни было важно, я не могла быради этого вернуться в ту ванную. А должна была. Поэтому ничего не было важно.Я была пуста, спокойна, и ничего вокруг не было.

— А кто была та девушка сегодня утром? Мы тут устроилитотализатор. Кто говорит, что это твоя лучшая подруга Ронни Симс, но я личнотак не думаю: она все еще неровно дышит к тому профессору из Вашингтонскогоунивера. Я ставил на ту беленькую леопардиху, что у тебя всегда живет. Так ктоэто был?

Я, наверное, заморгала.

Он нахмурился и шагнул внутрь:

— Анита, все нормально?

Я покачала головой:

— Нет. Не все нормально.

Его лицо стало все внимание и забота. Он подошел ближе,почти взял меня за руку, но остановился.

— Что такое, Анита?

Я так и осталась стоять, опираясь на раковину, но показаларукой назад, не глядя, не желая глядеть.

Он оглянулся в направлении моей руки и тут же снова сталсмотреть на меня.

— Так что там?

Я смотрела на него без слов.

Он пожал плечами:

— Ну да, скверно. Ты такое уже видела.

Я опустила голову, глядя на золоченый кран.

— Я взяла месяц отпуска, Зебровски. Думала, что мненужно отдохнуть. Так, наверное, и было, но месяца, кажется, оказалось мало.

— О чем ты?

Я посмотрела в зеркало. Лицо у меня было белое, как упривидения, глаза выделялись черными дырами. От остатков туши они казалисьбольше, выразительней и более потерянными, чем должны были быть. Я хотеласказать вот что: «Не знаю, хочу ли и дальше этим заниматься», — но сказаласовсем другое.

— Я знала, что в спальне вид будет неприятный, но здесьеще хуже.

Он кивнул.

Я было попыталась вдохнуть поглубже, но вспомнила вовремяпро запах и вдохнула очень неглубоко, что было почти так же утешительно длядуши, но гораздо безопаснее для желудка.

— Ладно, я выдержу, — сказала я.

Он не стал спорить, потому что Зебровски почти всегдаобращается со мной согласно кодексу своих парней. Если парень говорит, что сним все в порядке, ты не споришь, даже если не веришь. Единственное исключение— когда на карту поставлены жизни, только тогда этот кодекс можно нарушать. Ито человек, с которым ты его нарушил, может тебе никогда этого не простить.

Я выпрямилась, все еще цепляясь мертвой хваткой заумывальник. Проморгавшись перед зеркалом, я вернулась в дальнюю ванную. Смоглавернуться. Должна была вернуться. Должна была смочь увидеть, что там, иподумать об этом логически. Да, такого от себя требовать было ужасно, я этопризнала. Признала, что видеть находящееся там — это может разрушить личность.Признала и пошла.

Я встала в дверях. Зебровски пошел со мной, встал рядом. Вдверях, правда, не было места, чтобы стоять вдвоем.

Я оглядела помещение, стены, покрытые кровью и мясом.

— Сколько человек здесь убили?

— А что?

— Не темни, Зебровски, у меня нет на это сегоднятерпения.

— А что? — спросил он снова, и на этот разнесколько агрессивно.

Я глянула на него:

— У тебя проблемы?

Он не стал показывать на следы бойни. Секунду-другую ядумала, что он мне сейчас скажет заниматься своим делом, но он сказал другое:

— Если бы Дольф спросил «А что?», ты бы ему ответила ине стала спорить.

Я вздохнула:

— Что, тяжело тебе в сапогах Дольфа?

— Нет, но я чертовски устал повторять все по два раза,зная, что Дольфа все с первого раза понимали.

Глядя на него, я почувствовала, как по моему лицу ползетулыбка.

— Ну, я-то и Дольфа заставляла повторять.

Он улыбнулся:

— Ладно, ты — может быть, но ты же всегда умеешь бытьжуткой занозой.

— Талант, — согласилась я.

Мы стояли в дверях и улыбались друг другу. В камере ужаса неизменилось ничего. Ни на каплю не стало меньше крови, ни на дюйм меньшеокровавленного мяса на стенках, но почему-то нам обоим стало лучше.

— Так вот, — сказала я, продолжаяулыбаться, — сколько здесь человек было убито?

Его улыбка расплылась в широкую ухмылку:

— А почему ты спрашиваешь?

— Ублюдок ты, — сказала я.

Он шевельнул бровями за оправой очков.

— Моя мамочка с этим не соглашалась, хотя ты не перваявысказываешь такое предположение.

Я засмеялась, понимая, что проиграла спор.

— Потому, Зебровски, что в этом помещении только две глухиестены, и обе так густо покрыты кровью и мясом, что это похоже на два убийства —возле одной стены и возле другой.

— А ванна? — спросил он.

— Вода там слишком светлая. Я никогда не видела, чтобыиз человека кровь полностью вытекла в ванну, и не знаю, должна быть вода такойсветлой или она бывает темнее. Но инстинкт мне подсказывает, что здесь никто вванне кровью не истек. Жертв могли убить в ванне, но почти вся кровь на полу ина стенах.

— Ты уверена?

— Нет. Я уже говорила, что не видала, как человек истекаеткровью в ванне, но мне еще интересно, почему ванна так полна, почти до краев.Обычно ванну не удается так наполнить, есть предохранительный выпуск, которыйне дает ванне переполниться. Эта же так полна, что в нее нельзя войти, нерасплескав воду по всему полу.

Он смотрел мне в лицо, пока я говорила, потом глянул вванную и снова на чистый участок пола, где мы стояли.

— Я права насчет того, что жертв было не меньше двух?