Сестры озерных вод - Олли Вингет Страница 12

Вместо пруда — спящее озеро. Вместо мальчишек — волчья стая, решившая попробовать его «на слабо». В воду Дема прыгнул, куда деваться? И тут же начал тонуть. Просто шел на дно, сколько бы ни барахтал руками, ни бился, силясь всплыть. Но страшно было не это. Подумаешь, дышать нечем. Подумаешь, уши заливает водой. Мелочи. Жутким было иное. То, что Дема так и не сумел облечь в слова. Но стоило оказаться под водой, как его потянуло вниз. Ко дну. Словно что-то большое и сильное звало — ни поспорить с ним, ни побороться. Из озера вытащил старый друг — Рваное Ухо, как звал его Дема в своем человечьем желании давать имена всему, что дорого. Вытащил на берег, беззлобно кусаясь, отряхнулся, посмотрел на дрожащего Дему и зашелся кашляющим лаем — обсмеял дурака.

Но в этот раз на помощь бросаться было некому. Что стало за шесть лет с Рваным Ухом и остальными — блохастыми, серыми, воняющими псиной, но родными членами стаи, — Дема старался не думать. Шесть голодных зим, шесть изматывающих лет… За это время волчья свора сменяется от старого вожака до слепых кутят. Нет больше Рваного Уха. И точка.

Но зубы, схватившиеся за край рубашки, мышцы, играющие под жестким мехом, пока волк тащил Демьяна наверх, тут же вспомнились, стоило воде сомкнуться над головой. Как он попал на глубину, Дема так и не понял. Только потянулся, чтобы дотронуться до воды, опустить в нее ладони, послушать, спокоен ли сон, а вода сама пришла к нему, утащила, нахлынула, завертела. Вот тебе и Великое Озеро — спящее, мертвое даже. Вот тебе и Хозяин леса.

«Мокрый сморчок ты», — металось в голове Демьяна, пока тот рвался из цепких лап подводного течения.

Ничего не получалось: вода залила уши, в голове шумело, легкие рвались надвое от невозможности вдохнуть.

«Я сейчас утону», — совершенно спокойно понял Дема, опуская онемевшие руки.

Одежда стала тяжелой, все тело охватило отстраненное предчувствие смерти. Где-то очень высоко светило солнце, но через толщу воды Дема не мог дотянуться до его тепла, не мог забрать силу деревьев, не мог помочь себе ни единым из способов, которые не хотел, да перенял у отца.

Демьян рванулся еще раз, из чистой злости.

«Лучше бы плавать научился», — равнодушно подумал он, и озерное дно, рыхлое от тины и сна, приняло его в свои объятия.

ОЛЕСЯ

Засохшая царапина тянулась от щиколотки к бедру. Леся потерла глаза, посмотрела снова. Царапина продолжала быть. Леся потянулась, отдернула с окна занавеску, чтобы свет прогнал морок. Но царапина — бурая, грязноватая по краям — оставалась царапиной.

— Да быть не может, — пробормотала Олеся.

Ей было даже смешно от нереальности происходящего. Просто невозможно сидеть здесь, на этой скрипучей кровати, и смотреть, как царапина из сна пересекает кожу, настоящую, чуть влажную от холодного пота. То ли сновидение было таким изматывающим, то ли это прогулка по лесу так ее утомила. Теперь Леся не была уверена ни в чем.

Потому осторожно приподнялась, подошла к двери, толкнула ее легонько и даже охнула от облегчения. Не заперто. Легкий скрип рассохшегося дерева и черный провал коридора — иди себе, девица, куда ноги поведут.

Ноги повели прочь из дома. Она скользнула мимо двух запертых тяжелых дверей и выбралась наружу. Стоял жаркий полдень. Леся попыталась вспомнить, какое сегодня число. Перед глазами тут же всплыл разлинованный разворот школьного дневника. Пальцы сами потянулись дотронуться до верхнего столбца — понедельник, вторник ниже, среда совсем внизу, и на следующей странице уже четверг, пятница, а там и последний квадратик — суббота. А воскресенье — неловкий взмах в сторону. Автоматизм движения подсчета. Сколько бы лет ни прошло с твоего последнего дневника, ты все равно считаешь дни именно так.

Только Леся не помнила. Каким был этот последний дневник, а каким — первый? И были ли они вообще? Зато вспоминался запах школьной столовой — компот со сморщенными яблоками, сухая булка и ровный брусочек масла. И тефтели в томатной пасте, разведенной водой. А дальше — сплошной кисель из образов и их осколков.

Можно хоть весь день простоять так, бездумно вглядываясь в лес, шелестящий за границей поляны, но выудить из кисельного омута хоть один законченный, цельный кусочек воспоминания не выйдет. Леся потопталась на крыльце и медленно спустилась вниз.

На голове уже не было повязки, волосы свободно рассыпались по плечам. Олеся пропустила локоны между пальцев, удивляясь, когда же это они успели стать такими длинными, такими густыми и русыми. Но тут же поняла, что легко могла забыть пару лет жизни, за которые любой крашеный ежик вырастает в роскошную гриву — мягкую и ласковую, словно лесной ручеек.

Леся обошла крыльцо, чуть покачнулась от слабости, но под босыми ступнями приятно пружинила мягкая земля, вытоптанная, выметенная заботливыми руками. В тени дома было прохладно, но жар солнца лился на сонную поляну, и в короткой рубашке, надетой на голое тело, Леся не зябла. Только подтягивала вниз подол, чтобы тот прикрывал колени. Она прошла немного, держась за деревянную стену, и заглянула за угол. По внутреннему дворику чинно шагал большой петух. Грозный, с массивной грудью и алым гребешком, он зорко следил за куриным мельтешением возле его лап. Стоило серенькой курочке отойти чуть дальше, чем было позволено, петух начинал волноваться, внутри у него булькало, как в закипающем чайнике, и покорная курица возвращалась на место.

Леся оценила тяжелый острый клюв ревнивой птицы и тихонечко попятилась. Но было поздно.

— Ко-о-о? — с возмущением протянул петух и расправил крылья.

Ноги тут же онемели от страха.

Теперь огненная птица стала еще опаснее и злее. Распушив перья, петух медленно двинулся на Лесю, он клокотал и тряс красным хохолком, скрипели острые шпоры на когтистых лапах.

— Птичка, — робко попросила Леся. — Успокойся ты, а? Я сейчас уйду… Птичка!

Услышав ее голос, петух окончательно рассвирепел: он гортанно вскрикнул, задрав иссиня-черную лоснящуюся шею, и ринулся в бой. Мгновение — и его тяжелое птичье тело впечаталось бы в Лесю, повалило бы ее на землю, а острый клюв завершил бы начатое.

Леся закрыла руками лицо, вжалась в стену, но даже не попробовала убежать. Страх парализовал ее. Она слышала только, как взволнованно кудахчут курочки и как яростно клокочет петух.

— Ну-ка, пошел отсюда!

Мужской голос прорвал пелену бессилия, Леся бросилась в сторону, поскользнулась, запуталась в собственных ногах, упала и затихла в пыли, продолжая закрывать лицо.

— Пошел, говорю! Кыш! Кыш! — кричал кто-то, отгоняя петуха.

Он недовольно зашуршал крыльями, закудахтали куры, врассыпную кинулись прочь с вытоптанного дворика.

— У, холера тебя скрути! — прикрикнул им вслед хозяин.

Он приблизился, склонился над Лесей. Та сразу почувствовала его запах — сено, земля, чуть пьяная дрожжевая закваска. Именно так пахнут пекари. С их теплыми, мягкими руками. Отрывая ладони от лица, Леся ожидала увидеть добродушное круглое лицо, может, в россыпи веснушек, с рыжими бровями и прозрачными ресницами.