Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 11

Сон исчез, как не бывало. Кто-то, видно очень молодой, первый раз в походе, на весь лагерь заливался о любви. Негоже это, другие песни пристали воину накануне битвы. Всему войску может это повредить в глазах Судьбы. Послать стражника умерить пыл юнца?

Посмотреть, кто в войске самый влюбленный, да заодно и размять ноги после целого дня в седле вышел царь из шатра. Отстраняюще вскинул руку — стражники, дернувшись было следом, откачнулись назад. Что может грозить царю среди преданного войска? Если в тени шатров, как тень и тень тени, неразличимо струится плащ Шагаты…

Подойдя к костру, царь увидел белый платок над безбородым лицом, яркие глаза младшего сына, проворные пальцы на длинном грифе. Под запрокинутым подбородком дрожало напряженное горло.

Остальные царевичи, включая и наследника Лакхаараа, слушали, как истинные ценители, с закрытыми глазами.

Это все они умеют, мальчишки, качать головами и прищелкивать пальцами, когда под звон дарны один из них пустится перечислять обильные прелести возлюбленной.

Да видел ли он ее хоть раз без покрывала?

Эртхиа — не видел. В этом царь был убежден. Но отметил себе: вернемся из похода — пора женить. И отселить царевича.

Царь с насмешливым любопытством прислушивался к песне. Чем таким мог околдовать Эртхиа старших братьев, у которых в домах ночные половины отнюдь не пустуют?

Младший царевич теперь тихо, бархатно выпевал:

…скорлупы ступней не раздавит, идет, как по стеклам битым, наверно, перейдет и реку, туфелек не замочив…

Ложь, подумал царь, ни одна из тех, что носят покрывало, не обладает такой походкой. И ни один.

Лишь Акамие танцует, не примяв ворсинок ковра.

Лишь Акамие.

Холодом и жаром вмиг обожгло царя. Один в степи, с двумя только дюжинами стражников — легкая добыча! Тот, кого предпочел бы убить собственной рукой.

Как бичем обожженные, повскакивали царевичи. Эртхиа замешкался, пряча в темноте за спиной дарну, с суеверным ужасом глядя в искаженное лицо царя. На младшего и обрушился отцовский гнев.

Стиснув каменными пальцами плечи царевича, повелитель яростным шепотом велел ему седлать коня и мчаться назад. Где-то в степи отстала крытая белым войлоком и коврами повозка — найти и пригнать ее в лагерь! Немедля!

— Волы не побегут! — осмелился возразить Эртхиа, дивясь странному приказу.

— Так привези того, что в покрывале. Хоть поперек седла! — взрычал царь, хватаясь за кинжал. Левая рука еще сильнее сдавила плечо царевича.

— Что стоишь? Ну!

Эртхиа отпущенной веревкой опал к ногам отца, коснувшись лбом его сапог — и отпрыгнул в темноту. На его месте тут же оказался Лакхаараа, прижал щеку к носку сапога, выкрикнул:

— Меня пошли, царь, мой конь быстрее. Эртхиа — мальчик еще, не справится!

Царь сделал отталкивающее движение рукой, не коснувшись лба наследника. Отвернулся от костра и ушел в шатер, не отрывая ладони от надежной, как смерть, рукояти кинжала. Ибо, как сказал сказавший, нет для красоты хранилища надежней гробницы.

Царевич Шаутара, пятью годами старше Эртхиа, недоумевая, проводил глазами отца и повернулся к старшему: спросить, спросить и… и спросить. Но Лакхаараа, издав неразборчивый рык, развернулся и ринулся в темноту. Тогда Шаутара растерянно оглянулся на другого брата — и онемел, перехватив полный жадного любопытства, цепкий взгляд, устремленный Эртхааной вслед старшему.

Евнух молча стоял у повозки, сложив на груди руки, холодными глазами глядя в темноту между кострами.

Творилось неслыханное, но не ему, жалкому рабу повелителя, спорить с царевичем. Его дело теперь: подробно и без утайки доложить царю все, как было.

Карать, в том числе и евнуха, будет теперь повелитель — на все его воля, и над ним только воля Судьбы.

И евнух расскажет, как срывал с себя царский наложник серьги, ожерелья и браслеты, всё царевы подарки, знаки милости и отличия, — бестрепетно, как попало разбрасывая их по ковру, устилавшему дно повозки. Как кричал на младших евнухов, медливших расплести косички, и велел, как есть, не распуская, сплести их в одну. Штаны и кафтан, привезенные царевичем, напялил на себя бесстыжий сын змеи, и одежда была ему широка, и туже велел затягивать пояс.

Не нашлось головного платка, чтобы укутать огромную косу. И дерзкий высунулся из повозки, лишь рукавом едва прикрыв лицо, перегнулся через край и выхватил кинжал из-под локтя евнуха. А царевич ничего не сказал, только развернул в сторону евнуха пляшущего коня.

И беззвучно двоилась темная пелена на сияющем лезвии острейшей стали.

Широкой полосой, отрезанной от черного покрывала, обернули светлую косу. Один конец накинул все же сын змеи на голову. Туго обмотав над бровями скрученным белым платком, поданным царевичем, затолкнул под него за виском свободный уголок покрывала. Видны остались только глаза да высокие брови.

Босой выпрыгнул из повозки, и царевич, ни слова не говоря, подхватил его и закинул в седло на спине высокого белого жеребца. И рассмеялся.

Последнее, что видел евнух, — округлившиеся глаза между складок черного шелка, белые руки, вцепившиеся в высокую луку.

Царевич сжал бока своего бешеного коня, и тот одним прыжком унес его в темноту. Следом устремились его спутники — дюжина лучников, и стражники, уже успевшие созвать и заседлать коней, попрыгали в седла и умчались за ними.

И белый конь с бесценным грузом унесся следом.

Остались в повозке груда драгоценностей, и разрезанное на полосы покрывало, и сброшенные шальвары с жемчужными застежками.

Рабы, на всякий случай пригнувшись, жались у заднего колеса повозки. Растерянные младшие евнухи, вновь обретшие дар речи, бормотали бессвязное.

Храпели волы за повозкой.

Догорали костры.

То горяча и бросая вперед, то осаживая коня вертелся вокруг Эртхиа. Темноту рассекал его звонкий голос.

Акамие обеими руками стиснул высокую луку. В груди было пусто. Судьбе угодна его смерть в темной степи…

Страх заставлял сильнее сжимать ногами бока коня, и послушный конь стрелой летел вперед, а рядом счастливо смеялся Эртхиа. Он в четыре года уже был лихим наездником, и не помнил, и знать не знал, каково учиться держаться в седле.

— И царь сказал: привези его. Я тебе, брат, Шана привел — славный конь, мой конь, теперь твоим будет, хочешь? Нет, хочешь? Белый конь, брат, после золотистого — лучший! — Эртхиа задорно крикнул, будоража коней. Веселый заржал ему в ответ.

Белый Шан шарахнулся в сторону, взвился на дыбы, выбрасывая перед собой тонкие ноги.

Акамие бросило вперед, отпустив луку, он обнял шею коня, да так и остался висеть мешком, когда Шан возобновил свой бег. Прижав лицо к лошадиной гриве, не пытался выпрямиться, хотя больно била под ребра лука седла. Не было конца этой пытке, Акамие уже в голос стонал от боли и страха и готов был отпустить шею коня — будь что будет, хуже быть не может!