Тридцать седьмое полнолуние - Инна Живетьева Страница 101

До обеда оставался час. Таня поднялась, оттолкнувшись от стола, и пошла в душ.

Там открутила до упора оба крана. Вода резко пахла хлоркой. Мыло истончилось до прозрачного лепестка и гнулось в пальцах, а потом и вовсе выскользнуло из рук. Пропало под деревянной решеткой настила.

Полотенце было мокрым, но Таня все равно долго водила им по телу. С волос капало, на полу расплывались темные пятна. Натянула футболку и влажные еще трусики – белье тоже стирала часто. Джинсы надевать не стала, жесткая ткань натирала истончившуюся кожу.

На столе стоял поднос с обедом – Таня не услышала за шумом воды, как приходил охранник. Удивилась отстраненно: неужели пробыла в душе так долго.

Есть она не хотела. Хотела только чаю. Его приносили в толстостенном стакане с подстаканником. На подстаканнике выбито: «№ 423/5».

Иногда Тане казалось, что это она – номер четыреста двадцать три дробь пять.

У чая был странный привкус. Слишком терпкий. И цвет – густой, насыщенный, не чай, а чифир, как говорила Ася, вспоминая своего отца. Тот любил, чтобы заварка – до черноты, не жалея.

«Ася, – мысленно произнесла Таня. – Мама».

Слова были безликими, как загрунтованный холст.

А потом закружилась голова, и Тане на миг показалось, что она летит. Вот сейчас оттолкнется от стены и… Но воздух стал густым и вязким. Потяжелели руки, не поднять.

«Я черепаха, – подумалось Тане. – Морская черепаха на дне. Черепахи не летают».

Послышались голоса. Кто-то касался ее тела, и хотелось закричать, но ведь черепахи не кричат.

– Куда ты ее без штанов? – спросили раздраженно.

Заставили сесть и снова встать. Сминали, выкручивали, запихивали в черепаший панцирь. Таня не сопротивлялась. Проскрежетала молния на джинсах.

После вели куда-то, ругаясь, что идет медленно. Но ведь черепахи не могут ходить быстро. Таня хотела им это сказать, но ее вытолкнули на свет. Солнце висело мутное и огромное, такое видится из-под воды. На него приятно было смотреть, но Таню потянули за руку и спрятали в темное нутро.

Резко пахло, кажется, бензином. Трясло. Кто-то больно прижимал к сиденью.

«Зачем? – думала Таня. – Черепахи не убегают». Вот и она не побежала, даже когда выпустили из машины.

Большая собака смотрела на Таню издалека. Тяжело дышала, вывалив розовый язык. Снова висело солнце, но теперь небо разделял забор, ощетинившийся колючей проволокой. Кольцо наручников врезалось в запястье, мешая встать со скамейки. Пыльная тень распласталась у Тани под ногами. В тени валялись окурки.

Когда за наручники потянули, пришлось встать и наступить на свое серое отражение. Собака проводила взглядом.

Таню снова посадили в механическую коробку. Захлопнулись створки, отрезав остальной мир и собаку тоже. В коробке сильно гудело. Таня посмотрела вниз – через чье-то плечо – и увидела аккуратно расчерченную землю с крохотными домиками. От шума болели уши.

Очень хотелось в душ.

Она обхватила себя за локти и согнулась, прижимаясь к коленям.

– Молодец, – потрепали ее по спине. – Вот так и сиди.

Таня представляла, в мельчайших деталях, как откручивает вентили. Начинает шуметь вода в трубах, вырывается из железного раструба. Бьют струи в деревянную решетку на полу…

Из одной коробки – в другую. В этой громко играла музыка, и ее перекрикивали те, кто сидел по обе стороны от Тани. Шофер молчал, глядя на разматывающуюся с огромной скоростью дорогу. Солнце светило в упор сквозь лобовое стекло. Стремительно приближалось. «Мы сейчас столкнемся», – подумала Таня, но машина остановилась. Замолчала музыка.

Они больше никуда не ехали, не шли, не летели. Побаливали запястья, освобожденные от наручников.

Солнце уже нависло над горизонтом, когда пересели в автомобиль, такой же неприметный, как и оставленная «Олжанка». Ехали прямо в закат. Изредка алый свет перекрывали громоздкие фуры, но Георг легко их обходил. Потом фуры пропали.

Иногда в машине оживала рация. Что говорили на том конце, Ник не слышал, терялось за шумами. Георг был краток:

– Да. Без изменений.

А потом добавил:

– Принято. Вариант «Стоп-лес», готовность один.

Ник повернулся к нему.

– В чем дело?

– Не беспокойся, все нормально.

– Георг, вы уж решите, кто я: ваш инструмент или соучастник.

Леборовски повернул голову. Он надел темные очки, прикрываясь от алого солнца; в стеклах Ник увидел свое искаженное отражение.

– А ты решил сам для себя? Кто ты?

Какой навязчивый вопрос, подумал Ник. Обхватил запястье, закрывая пальцами метку. Сейчас, к вечеру, она стала почти незаметной. Подумалось: а вот Матвею Дёмину наверняка до сих пор больно. «Нужно говорить: л-рею», – поправил себя.

В конце концов, так хотел отец! Можно считать это завещанием.

Ник почувствовал, как загорелись щеки. Он врал себе.

«Я просто там не смогу. Что угодно, но только не в психушку».

Стоило мысленно произнести это слово, и в лицо ударил запах: лекарств, хлорки, застоявшейся мочи. Ник увидел над собой белый потолок и санитаров, которые прижимали его к кровати. Голого. Беспомощного.

– Остановите.

Встревоженный, повернулся Георг.

– Остановите!

Ник толкнул дверцу раньше, чем машина замерла. Вывалился, едва не ударившись коленями об асфальт. Рядом на обочине росли березы, он ухватился за ствол и согнулся. Его мутило. Спазмы сдавливали горло. Боялся, что вырвет, но лишь хрипло прокашлялся.

Георг завел мотор, когда Ник сел рядом, и буднично спросил:

– Есть термос с горячим чаем. Хочешь?

– Спасибо, нет.

Не объяснять же, что Матвей Дёмин – л-рей! – всего несколько часов назад сидел, скорчившись, в кресле и грел ладони о крышку термоса.

– Подождите! – спохватился Ник. – А Юджин Мирский? Он же с ним!

Георг, глядя на дорогу, ответил:

– Не будь ребенком и подумай сам.

Что ж, арифметика Леборовски понятна: где один убитый, там и двое. Незначительная разница с учетом масштаба цели. Впрочем, поправился Ник, отсчет начался раньше: первым был мальчишка, погибший при проверке на выживаемость. И Алейстернов – но вряд ли он был всего лишь вторым.

Георг все говорил по рации, кажется, уточнял место. На приборной панели под лобовым стеклом лежала подробная армейская карта. Она то и дело норовила соскользнуть – на заброшенном проселке машину сильно трясло.

Потом рация замолчала. Остановились.

– Как ты, Никита? – спросил Георг.