Инферно. Последние дни - Скотт Вестерфельд

МОС

Такое впечатление, будто Нью-Йорк дал течь. Полночь ужеминовала, а все еще было сто градусов. Городские испарения просачивались сквозьтрещины в тротуарах, поблескивая в свете уличных фонарей, точно маслянистыерадуги. Груды мешков с мусором у ресторанов на Индиан-роу тоже протекали,недоеденная карри [2] постепенно застывала, как цементныйраствор. На следующее утро эти блестящие пластиковые мешки будут омерзительновонять, но когда я проходил мимо них той ночью, они пахли шафраном и совсемсвежим, только что выброшенным рисом.

Люди истекали потом тоже — с лоснящимися лицами, сзакручивающимися на концах волосами, — как будто только что приняли душ.Глаза у них остекленели, сотовые телефоны свисали с поясных ремней, мягкомерцая и время от времени изрыгая фрагменты модных песен.

Я возвращался домой после игры с Захлером. Было слишкомжарко, чтобы писать что-то новое, поэтому мы просто в тысячный раз проигрывалирифф, [3] построенный на одних и тех же четырех аккордах. Спустячас я вообще перестал слышать, что у нас получается, — так бывает, когдаснова и снова повторяешь одно слово, пока оно не потеряет всякий смысл. В концея слышал лишь, как визжат струны под потными пальцами Захлера, а его усилительшипит, словно паровая труба; это была другая музыка, пробивающаяся сквозь нашу.Мы прикидывались группой, разогревающей публику перед началом выступления,медленно заводя ее в ожидании того, как в свет рампы выскочит вокалист: самоедолгое вступление в мире. Однако у нас не было никакого вокалиста, поэтому нашрифф имел своим результатом просто ручейки пота.

Иногда я чувствую, что сейчас что-то произойдет — типа явот-вот порву гитарную струну, или меня поймают, когда я прокрадываюсь домой,или мои родители очень близки к серьезной ссоре.

Поэтому за мгновение до того, как ТВ упал, я поднял взгляд.

Женщине было двадцать с чем-то, огненно-рыжие волосы, глаза,как у енота, черная тушь стекала по щекам. Она выталкивала телевизор в окно натретьем этаже, старый такой, еще в виде ящика; когда он летел вниз, шнурпитания молотил по воздуху. ТВ с гулким звоном стукнулся о пожарную лестницу,но спустя несколько мгновений этот звук утонул в грохоте, с которым он рухнулна мостовую в двадцати футах передо мной.

Вокруг моих ног рассыпались мелкие стеклянные осколки,острые и блестящие, звякающие, словно подвески люстры. В них отражалисьфрагменты уличных фонарей и неба, как будто телевизор распался на тысячукрошечных, продолжающих работать экранов. На меня смотрели собственные глаза,широко распахнутые, испуганные, удивленные.

Я снова поднял взгляд. На случай, если этой ночью всемвздумается выкидывать из окон свои ТВ и придется прятаться под каким-нибудьприпаркованным автомобилем. Но там опять была она, испускающая долгие,невразумительные вопли и выкидывающая все новые и новые вещи, как то: подушки скисточками на углах. Куклы и настольные лампы. Книги, машущие страницами,словно подбитые птицы — крыльями. Банка с карандашами и ручками. Два дешевыхдеревянных кресла, сокрушившие по пути оконную раму. Компьютерная клавиатура,из которой во все стороны разлетелись клавиши и пружинки. Столовое серебро,поблескивающее в полете и зазвеневшее о мостовую, словно треугольник, [4] возвещающий, что обед готов… содержимое целой квартиры,выброшенное в окно. Чья-то жизнь, выставленная на всеобщее обозрение.

И все время она пронзительно вопила, словно дикий зверь.