Гризли - Галина Чередий Страница 38

Обратная дорога заняла минут пятнадцать. Меня уже окончательно попустило, но от самого понимания, почему так подорвало, хотелось нахлебаться пиваса до зеленых чертей и покурить. Прям штук десять подряд, чтобы до тошноты, что сотрет из башки невесть как туда пробравшуюся дурь, гласящую: гадский гризли заставил меня за себя испугаться. Или даже не так. Все куда как хуже. Я до усрачки тогда испугалась, что его вдруг не станет. Он исчезнет со всеми этими до хера наглым притязаниями на мою свободу, со своими вопросами проклятущими, что ковыряются во мне, со своим взглядом, жрущим меня заживо, до последней косточки. С членом его здоровенным, неугомонным. С этой реакцией на меня, на каждое провокационное прикосновение, будто я его прям за голые нервы трогаю. С тем, как тепло было спать и просыпаться с ним, на нем считай. Я… хочу его и все это оставить. Себе. Пока. Ни-ни, никаких «навсегдамов», само собой. Но пока… да.

Что и пугает. Разве жизнь меня не научила уже, что нельзя желать этого. Ступишь на подобную дорожку — и все. Первый шаг — ты начинаешь верить, что не одна, становится так хорошо, земля из-под ног уходит. Шаг второй — ты паришь, не замечаешь, ты нужна не сама по себе, не просто так, а по какой-то сугубо прикладной причине. Что тобой просто пользуются и тяготятся вне этого использования, но ты уже не можешь и не хочешь этого видеть и понимать. Шаг последний — тобой швыряются, тебя выбрасывают за ненадобностью. И ты умираешь-умираешь, долго, мучительно, но так и не можешь совсем сдохнуть, прекратить это. Потому что я по жизни слабачка, за собой и о себе-то знаю. Я размазня, потому что продолжала нуждаться в родителях, даже давно поняв: для них я пустое место. Я слабачка, что оказалась способна провалиться в человека, утратив себя. И выздороветь от этого так и не смогла, так и осталась жить на гребаной диете из жесткого бесчувствия. А гадский Яр снова, похоже, заставил меня развязаться. И это такая жопа. Ведь всем известно, что бывает, когда вылетаешь из завязки. Резьбу начисто срывает.

Яр вошел в разгромленный мною сруб, подхватив по пути брошенную рыбину, и огляделся. Уставился на нарисованную на стене мишень.

— Я смою, — пообещала, скривившись при виде двух десятков помятых консервных банок. Руки тебе поотшибать, Роксана. В голодной Африке камнями бы за такое побили небось. — И возмещу.

— Собери просто в сумку, — подал мне холщовую фигню с ручками гризли. — Поедем в поселок, я Леньке отдам — собакам скормит.

— Угу.

Я принялась собирать все, что разбросала, он же вернул стол и стулья на ножки и взялся за рыбу. Разжег буржуйку, поставил сковородку, и вскоре в доме вкусно запахло. Мой желудок заурчал зверюгой оголодавшей, и я смирно села, ожидая кормежки. А то с этими психами и беготней собственной по кругу можно и загнуться. Вот наемся и подумаю, что дальше.

— Ты же взрослый дядька и не можешь не понимать, что на то, что у нас срастется, ни одного шанса, — начала, вытерев пальцы и сыто вздохнув. Может, рыба и поймана и приготовлена в антисанитарных условиях, но вкусная, зараза. Умеет медведина мой готовить. И трахает зашибись как круто. — Почти ни одного.

— Обоснуешь? — подняв меня, что ту куклу со стула, он растянулся на спине на лежанке, укладывая поверх себя. Удобный, мерзавец. И сильный.

— Мы разные. Вот вообще, — полежав спокойно, я стала обводить пальцем его плоский коричневый сосок, наблюдая, как сначала вокруг него появились крошечные бугорки мурашек, поднявших жесткие волоски. Еще пару кругов, и он сморщился и затвердел. Да и подо мной наблюдалось весьма очевидное шевеление и набухание.

— Полежи спокойно. Жирок завяжи, худорба, как мой дед говорил, — прижал мою ладонь своей Яр, останавливая баловство. Ха-ха, себя там внизу-то хрен уже остановишь. — И одинаковых людей не бывает, это нормально.

— Типа ты такую, как я, к тому же деду знакомить привел бы, — не собираясь униматься, я приподняла голову, лизнула второй сосок и подразнила его, легонько щелкая кончиком со штангой.

— Угомонись, — хрипловато велел гризли, прижимая обратно щекой к своей груди. — Мы о серьезных вещах говорим.

Я отчетливо ощущала тяжелый ритм пульсации в его совсем уже налившемся члене, который моментально породил серию сжатий и подтягиваний во мне, и нарочно поерзала на нем, продолжая дразнить обоих.

— Когда трахаешься с кем-то с таким размером, секс становится чрезвычайно серьезной вещью.

— Рокс… — Яр умостил ладонь-лопату на мою ягодицу, придавливая и обездвиживая, но на деле заводя только больше этим усилившимся давлением. — Знакомить привез бы запросто, вот только мой дед и тебя бы своими шуточками похабными засмущал.

— Да ладно!

— Серьезно. Язык у него был — хоть с мылом мой трижды в день. В этом вы бы сошлись.

— А что насчет другой родни? Скажешь, не застремаешься меня показать?

Так и к чему я сейчас это спрашиваю? Нет, ну а почему бы и не поболтать ни о чем на сытый желудок? Сама-то ситуация, что он повел бы меня на смотрины, смехотворна. Типа я пошла бы. И типа мне было бы не насрать на чужое мнение.

— А некому показывать, Рокс. Разве что нашей с Андрюхой бабе Нюре. Но если и было бы, то я бы всем и каждому тебя с гордостью показывал.

— Так вы с лысым казановой еще и родня?

— Нет. По соседству жили. Дед-то весь год здесь, в лесу, все почти лето мы у него торчали. А с осени, когда школа, баба Нюра нас пасла, больше-то ни у Боева, ни у меня некому было.