Соблазнитель - Збигнев Ненацкий Страница 24

Итак, типичная картина переживаний холодной женщины, отдающейся без удовольствия. К сожалению, уже через несколько страниц Адриана откровенничает с нами: «Такая уж у меня была натура, что, когда я отдавалась, мною руководил скорее пылкий темперамент, чем желание заработать». И как тут быть, дружище? «Пылкий темперамент» или «отвращение»? А может, Моравиа в какой-то момент просто испугался, что портрет женщины, отдающейся только за деньги, может вызвать неприязнь читателей, а ему хотелось завоевать для Адрианы их симпатию? Так какова же правда об Адриане? Когда же она получала эротическое удовольствие? «Когда я брала деньги, мной вновь овладело то острое чувство наслаждения и сообщничества, которое я испытала, когда взяла деньги у Астариты после нашей поездки в Витербо. В этом сказывается, подумала я, моя склонность к такой жизни, и я, должно быть, создана для подобной профессии, несмотря на то, что сердце мое жаждало совсем иного». Бедная Адриана испытывала наслаждение только тогда, когда брала деньги от клиента. Но Моравиа опять в следующих фрагментах говорит о «ненасытном темпераменте» Адрианы, о блаженстве, которое она испытала с преступным Сонцоньо. К сожалению, иногда, вероятно, нужно лгать и изворачиваться, когда ты одновременно хочешь раскрыть какую-нибудь правду и в то же время не потерять симпатии читателей. Вы поступаете так же, дружище. Ваша Розамунда просто рвется к другой жизни, но, кажется, получает наслаждение лишь тогда, когда клиент кладет на стол деньги. Впрочем, продолжим ваш рассказ дальше. Вот Розамунда влюбляется в некоего юношу. Естественно, она скрывает свою профессию и отдается ему даром. И тут Розамунда с ужасом убеждается, что не получила никакого удовольствия. Тогда она садится в машину и едет к клиенту, потому что тот, платя, доставляет ей и некоторое наслаждение. Такие случаи бывают и у мужчин. Вы ведь знаете историю одного поэта, который воспитывался в аристократическом доме и, будучи еще гимназистом, каждое воскресенье получал от матери деньги для того, чтобы пойти в бордель и дать выход своей энергии, такую процедуру мать считала необходимой для его психического и физического равновесия. Так вот, этот человек потом влюбился и женился. Его жена так и осталась невинной, ибо он мог иметь женщину только за деньги. Некоторые сексологи, к примеру Дитц и Гессе, склонны отличать сексуальные извращения, которые они квалифицируют как половые отклонения, – от извращенности. Одной из черт этой извращенности является отсутствие чувства ответственности за сексуального партнера и партнерской общности. Эротические контакты у таких людей бывают мимолетными, кратковременными и анонимными. К извращенности эти авторы относят также и проституцию. Другими словами, по их мнению, не столько желание заработать, а именно эта извращенность может заставить заниматься проституцией того или иного человека. Однако не следует считать, что извращенность означала бы пылкий темперамент или нечто в этом роде. Извращенность может появиться по многим причинам, но все они имеют психическую природу. Одной из них является неспособность испытывать любовь. Такая склонность к извращенности может иметь глубоко скрытые формы. Обратили ли вы внимание, как многие женщины, с румянцем на лице, любят слушать истории о проститутках, каким большим успехом у читателей пользуются такого рода романы; и не здесь ли скрывается причина большого успеха вашей «Розамунды»?

* * *

«Мартин Эвен – ателье Grands Boulevards. Мужские и дамские обнаженные натуры – без отклонений в сторону порнографии».

* * *

О Гансе Иорге я хотел написать книгу и фрагмент ее выслал в издательство. Через шесть недель я получил ответ, в котором говорилось, что издательство не приняло моей заявки. К письму было приложено мнение рецензента:

«Автор любимых читателями популярных приключенческих книг предложил нам на этот раз заявку на роман, который может вызвать только недоумение. С хунвейбинским отношением к литературным традициям, используя псевдомедицинскую терминологию, он пытается расправиться со всей великой литературой, абсолютно ничего в ней не понимая. Психиатрические диагнозы столь же неуместны для объяснения литературы, как изучение конструкции подводной лодки при разборе литературных достоинств „Ветра с моря“. Поистине прав был Бюффон, что стиль – это человек. Стиль данной заявки свидетельствует о душевном складе и личности автора, который все проблемы между женщиной и мужчиной свел к физиологическому редукционизму. Иногда складывается впечатление, что это просто шутка. Но серьезность и напыщенный тон, с которым Ганс Иорг (кстати, его имя было автором позаимствовано с этикетки на коробке из-под старого голландского чая) произносит свои проповеди, заставляют считать, что автор намеревался написать, по крайней мере, „Волшебную гору“ (намеки на Касторпа), однако, к сожалению, ему не хватает интеллектуального мастерства. Стиль его неряшлив, неупорядочен, отсутствует какой-либо драматизм, рассуждения бессодержательны. Если даже и попадается какое-то зернышко истины, то оно тонет в потоке болтовни и псевдонаучной бессмыслицы. Позволю себе привести несколько цитат: „…Нам ничего другого не остается как глубоко перепахать, перелопатить слой чудесного и животворного говна“, или: „…наши знания о любви похожи на магнитную иглу, постоянно дрожащую и колеблющуюся между „Плейбоем“ и „Medical Review““. И в таком стиле между „Плейбоем“ и „Medical Review“ автор предлагает нам весь роман. Это не литературное произведение, но я сомневаюсь, напечатает ли его даже „Врачебное обозрение“. Похоже, автору неизвестно, что медицина и другие науки, как, например, социология, сегодня оказались в тупике. Автор, кажется, не знает, называя в одном ряду „Равнодушных“ и „Римлянку“, что первую из них Моравиа написал, когда ему было двадцать два года, вторую – в сорок лет. Теорийка о традиционном описании первой брачной ночи, позаимствованном якобы из акта гомосексуальной любви, находится на том же литературном и интеллектуальном уровне, как и все остальное. Мне кажется, что даже личный разговор с автором по поводу его новой заявки бессмыслен, поскольку из этой темы ничего нельзя выжать».

* * *

С доктором Гансом Иоргом я расстался в один из июньских вечеров возле большого дуба, стоящего у дороги, по которой я почти ежедневно ходил на прогулку в лес. У этого дуба я всегда на какое-то время останавливался, чтобы отдохнуть, иногда даже подолгу сидел, на что обратили внимание рабочие, добывающие неподалеку смолу из столетних сосен. Об этом узнал старший лесничий и, хотя вся эта часть леса предназначалась на вырубку, он велел старый дуб исключить – по профессиональному выражению, его «выбраковали» – что означало: могучий дуб еще постоит, хотя вокруг будут повалены все старые сосны. Старший лесничий ценил мое творчество и был уверен, что под этим дубом рождаются замыслы моих книг, хотя в действительности они там умирали…

Я попрощался с Гансом Иоргом по-мужски, коротким, сердечным рукопожатием. Но когда его фигура начала пропадать за деревьями, волнение стиснуло мне горло, хотя я знал, что мы еще не раз встретимся, даже если бы сто тысяч критиков уверяло меня, что он отвратительный тип и представляет «физиологический редукционизм». Ибо я подозреваю, что не только каждый писатель, но, возможно, и каждый литературный критик имеет своего доктора Ганса Иорга, которого он называет по-ученому – «отношением к определенной литературной традиции». Моя ошибка заключалась лишь в том, что вместо того, чтобы незаметно проводить свои взгляды в книгах или печатать раз в неделю статьи в каком-нибудь еженедельнике, в которых искусно и с некоторой долей иронии протаскивать наблюдения Иорга, я решил нахально продолжить традицию Лукиана Самосатского [37]и создать образ собственного литературного героя.