Амадора. Та, что любит… - Ана Феррейра Страница 11

— Как это — нету?

— Ну, не видал я его ни разу. Не знаю даже, как звать…

— Документ у тебя есть?

— Чего это?

— Документ. Ну, удостоверение личности. Есть у тебя?

— Есть. И пропуск служебный есть…

— Покажи.

Он порылся в бумажнике и сунул мне документ. В графе о родителях — только имя матери. Я разразилась хохотом. Он сразу помрачнел и стал пережидать приступ моего смеха. Я объяснила, почему смеюсь.

— Исполин…

— Чего это?

До него не дошло, а мне было лень объяснять. Пока мы ехали в так называемую «гостиницу на час», я все думала, сколько же на свете исполинов, и пришла к выводу, что нет ничего страшного в том, чтобы раздеться догола перед мужчиной, к которому меня не тянет лишь потому, что он сын матери‑одиночки.

Гостиница оказалась простенькой. Администратор вручил нам ключ от тринадцатого номера, но Жозиас отказался и взял от двадцать третьего. В номере хорошо пахло. Все чистенько. Двуспальная кровать с хорошо проглаженными простынями, кресло, зеркало и телевизор. Очень прилично. В такой обстановке я чувствовала себя вполне непринужденно. Я сняла туфли. Жозиас уселся в кресло и уставился на меня.

— Ну что, мне раздеться?

— Да! Я только про то и думаю…

— А хватать меня не станешь?

— Не стану. Честное слово.

— Ну, ладно.

Легкомысленная девица начинает раздеваться… Снимаю сначала брюки, потом кофточку и каждый раз гляжу на него. Ровным счетом ничего не ощущаю. Снимаю лифчик. Он закрывает глаза, потом снова открывает и восхищенно улыбается. Отличное шоу! Театральным движением снимаю трусики. Забираюсь на кровать. Он сидит неподвижно, потом преклоняет колени передо мной — своей богиней. Да, это не театр — это алтарь. Но я прерываю обряд.

— Вроде всё.

— Ну, спасибо тебе огромное.

— Не за что.

Он встал с колен, а я уселась на кровати.

— Можно, я ножки тебе поцелую?

— Можно, но только ножки.

Я снова легла, а он принялся благоговейно целовать мне ноги. Потом стал ласкать колени и бедра… Когда я меньше всего ожидала и уже начала было заводиться, он ни с того ни с сего поднимается и пятится на несколько шагов.

— Давай‑ка уберемся отсюда.

— Тебе что, не понравилось видеть меня голой?

— Еще как пондравилось! Да вот боюсь — не выдержу.

Я перевернулась на кровати, чтобы он увидел мое тело в движении.

— Ну что, мне одеваться?

— Ах ты, прынцесса моя… По мне бы не надо, да лучше тебе одеться, знаешь…

— Отчего же?

— Да оттого, что мне точно не удержаться…

— А чего бы ты хотел, кроме как поглядеть на меня?

— Только то, что тебе бы пондравилось.

— Ты же знаешь, что у меня нет ни малейшего желания…

— Да знаю я. Пожалела ты меня, только и всего. Я и это знаю.

— Сострадание…

Он повторил:

— Сострадание…

Мне вспомнился Микеланджело. Нелегко представить этого человека в позе какой‑нибудь его статуи.

— Pietа! Жозиас, обними меня…

— Это как это?

— Да обними же меня! Сними рубашку.

Он повиновался. Снял рубашку и лег на меня. Я, наконец, вообразила статую Микеланджело, расчувствовалась и заплакала. Это был самый нелепый момент за весь вечер. От слез у меня выскользнула из глаза контактная линза, а рабочий подумал, что это осколок хрусталя.

— Ты святая! Господи, Царь Небесный… Вот сподобился я чуда! Ты взаправду святая.

— Откуда это у тебя?

— Да из глаза же из твоего! У тебя слезы хрустальные!

— Да ты что! Это моя контактная линза.

Я вставила ее обратно. Бедняга Жозиас насилу дышал.

— Ты уж сразу — святая…

— Я думал, это хрусталь, прынцесса.

— Вот принцесса — это лучше.

— День рождения‑то у тебя когда?

— А что?

— Да так просто…

— Девятнадцатого ноября. В день флага.

— Прости, но теперь мне точно невтерпеж.

— Жозиас!

Он обхватил меня, повалил на кровать и одним движением скинул брюки и трусы. Я не сопротивлялась.

— Я к тебе взаправду с уважением. Ты уж пожалей меня.

Я ощутила прилив сострадания и позволила этому мужчине утолить моим телом свою любовную жажду. Я была в полном его распоряжении. Бережно и благоговейно наслаждался он каждой частичкой моего тела. К счастью, за все это время он не проронил ни слова. Когда он кончил, я заплакала. Он вцепился в меня и принялся клясться и божиться, что сделает все, чтобы остаться со мной, что бросит жену, что будет учиться, что готов умереть за меня… Я молчала и только плакала. Три дня я мучилась оттого, что отдалась из сострадания. Pietа. Больше я никогда Жозиаса не видела, но много лет подряд он присылал мне в день рождения белые цветы.