Рука - Юз Алешковский Страница 12

Все-таки заносит меня, гражданин Гуров, хотя приятно, что выслушаете с интересом и даже просите продолжить мою мысль. Ах, вы и сами думали,что в семнадцатом произошло что-то не то? Прекрасно. Когда же вы начали думатьоб этом? Не тогда ли, когда стали вам платить за усердие меньше, чем вамхотелось бы, как человеку, бывшему Ничем, но вдруг ставшему Всем?..

Хорошо. Оставим на время этот разговор.

Неохота мне сегодня трепаться и философствовать. Однакомысль закончить надо, а то она не даст покоя.

Дьявол, в общем, своего добился. У него ведь не былобаготворительной цели – накормить массы. Хлебушком он рогато заманил эти массыв клетку, дал последнему вошедшему в нее поджопник и захлопнул дверцу. Границана замке. Что из всего этого вышло, сами видите. Хлеб у сего мира покупаем. Ажрать трудовой массе нечего. Отравение ложными идеями кончается паршиво.Кровавая блевотина с кусками сердца, вечная горечь души, вонь пропаганды изорта и мозга и так далее. А если бы, кстати, не совершенная, созданная Сталинымсистема надзора, не палачи вроде меня и тучи красномордых карателей, если бы нерабский крестьянский труд, то разбежались бы колхозички, как зайцы из зоопарка,по всей одной шестой части света. Не одного райкомовца, не одного обкомовца игусей окрупнее допросил я, и каждого вызывал на откровенные разговоры. Они никапли даже не сомневались в том, что призваны именно надзирать, погонять,выжимать соки и карать крестьянство, эту архиреакционную массу, этих врожденныхсобственников, тормозящих движение рабочего класса к завеомо недостижимой цели,к мировой коммуне.

Почему, спрашиваете вы, недостижимой? Могу ли я этодоказать? А если не могу, то толкоеать о заведомой недостижимости заветнойцели, по меньшей мере, невежествено… Не могу, признаюсь, доказать. Я не Ленин,который умело брякнул: «учение Маркса всесильно, потому что оно верно!». Явсего лишь осмелюсь сделать одно маленькое замечаньице, одну поправочку к этомутупейшему и наглейшему афоризму. Одну позволю я себе поправочку. Учение Марксавсесильно, потому что оно неверно!

Подумайте об этом на оставшемся у вас от всех вашихценностей досуге, гражданин Гуров. Подумайте, и вы, возможно, согласитесь стем, что верное или хотя бы относительно истинное учение не обращает к себенасильно, как вокзальная блядь пьяного, потерявшего голову командировочного.Мне ведь в свое время тоже пришлось зубрить Краткий Курс истории ВКП(б). Вот иявлялись в мою голову от зубрежки и печального опыта жизни мысли, которыми асейчас поделился с вами. Юношеские опять-таки мысли… На чем мы остановились?Нет, не на том, что в проинции жрать нечего. Мы на письмеце Влачковаостановились. Я вижу, что даже вам не по себе стало при чтении перечнячудовищных карательных дел этого верного ленинца-сталинца!

Письмо это без особых сложностей попало в мои руки. Неделидве Влачкое ходил тише воды, ниже травы, не стрелял в тире, не пил, неустраивал бардаков. Купил собственные сбережения инструменты для духовогооркестра и преподнес их детдомовцам – детям врагов народа. Ну, и дули детишкинесчастные «если завтра война», «вместо сердца пламенный мотор», «и никто насвете не умеет лучше нас смеяться и любить»…

И захожу я однажды к Влачкову прямо в обкомовский кабинет.Псы дожидались меня на улице, в «Эмке». Привет, говорю. Надо поболтать инеплохо бы сделать это вас дома за рюмочкой, да под грибочек… Едем к Влачкову.Едем и напрягаю я весь свой, порядком изощренный к тому времени, умишко, скакой стороны забить мне это матерого вепря. С какой стороны? Уж больно оннеуязвим А брать его пора. Пора! Не то поздно будет, переждет падаль, покаежовщина стихнет и сам еще порубает вокруг себя всех явных и скрытых врагов. Именя задеть сможет. Брать его, суку, надо, брать! ..

По дороге болтаем о боях в Испании, о зверствах фашистов вГермании, об ужасах концлагерной жизни арстованных в Берлине товарищей, остахановском движении так далее. Приезжаем. Псам незаметно приказываю вызватьдвадцать рыл из спецохраны, оцепить дом, никого впускать и не выпускать.

Сидим. Пьем. Закусываем. Продолжаем болтать, но и о Влачков,чую я, в страшном напряге, и сам я никак додумаюсь, как мне его получшесхавать. Не вписывается Влачков ни в один сюжет. Не влазит – и все. И вдругменя, совершенно как писателя, осеняет вдохновение и является образ Дела.Кого-то, говорю, напоминает мне ваша трубка. Бледнеет Влачков и, чего уж я,откровенно говорю не ожидал, раскалывается от полноты скопившегося за двенедели страха. Да, признается, пошутил я однажды на пикнике в заповеднике, чтоочень смахивает моя трубочка на лицо Феликса Эдмундовича. Понимаю, говорю, чтоне был у вас никакой задней мысли, но шутили вы зря. Этим воспользовалсяПонятьев. Донос его дошел до Ежова и возвратился к нам с печальной визой.Расследовать и наказать виновных. Официально, говорит Влачков, я никогда этомне сознаюсь. Это было бы равносильно подписанию себе сурового приговора. Всесвидетели того шутливого безобидного разговора, кроме Понятьева, расстреляныкак враги народа, каковыми очевидно они и являлись на самом деле, а противПонятьева я и сам кое-что имею. Раз для спасения своей шкуры решил менязаложить, то его заложу десять раз! Двадцать! Сто раз заложу! Сволочь!

Вот это везуха поперла, думаю. Вот это везуха!

А вот скажите, говорю Влачкову, с большим намеком дожностьбеспринципной защиты, не упоминал ли как-то пьянке Понятьев, как он вместе сЛениным в участвовал на первом субботнике? Подумайте. Не расскавал ли Понятьев,как он и еще несколько чекистов, перодетых в рабочих, несли вместе с Ленинымбревно? Вспомните ведь недавно на допросе один из горе-энтузиастовкоммунистического труда сознался, что по заданию эсеров свалили всю тяжестьтого бревна на больное плечо Ильича, и это обострило течение болезни мозгавождя.

– Ну, сволочи! Ну, гаденыши! Они не дремали! Я готовПодтвердить признание эсеровской мрази, – говорит Влачков, – ивспоминаю, как в двадцать третьем Понятьев с ухмылкой сказал нам: Ильич долгоне протянет. Пишите, товарищ Шибанов!

Целые сутки записывал я «свидетельские показания» Влачковапо будущему делу вашего папеньки.

А теперь, говорю Илачкову на вторые сутки нашей с нимбеседы, ответьте откровенно: считаете ли вы действительно похожей харю Асмодея,в которую набиваете голландский табачок, на лицо Дзержинского, железного нашегоФеликса.

Да, отвечает, считаю, но это, разумеется, между нами, ипопыхивает своей трубочкой. Трубка, кстати, старой работы, поэтому ни о каномзаведомом издевательстве над рыцарем революции не может быть и речи. Абсурдэто, говорит Влачков, и никогда я не подтвержу своих тогдашних случайных слов,а вы, товарищ Шибанов, если поможете мне выкрутиться из подлой истории, я вас,даю слово коммуниста, сделаю начгоротдела НКВД.

Нет, говорю, вы со смыслом отметили необыкновенное,дьявольское сходство Дзержинского с Мефистосрелем и должны в этом сознаться.Ничего вам за это не будет, потому что я квалифицирую вашу аналогию как ввысшей степени воинствующе атеистическую. Да! Вы считали Дзержинского КраснымДьяволом, то есть борцом с Богом, и не случайно назвали юнцов нового типа«Красными дьяволятами». Ведь не случайно? И тогда естественно и логично будетобъявить доносчика Понятьева скрытым врагом атеизма, не признающимбогоборческой миссии нашего ленинского ЧЕКА. Ленин, между прочим, большесмахивает на Асмодея, чем Дзержинский, тем более Сталин курит трубку. Чуете,куда я гну?