Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение - Энди Мерифилд Страница 63

Если «Магический марксизм» хоть сколько-нибудь походит на книгу, содержащую толкования снов, невозможно полностью исключить из нее время ночи; не может быть сновидческой политики без тьмы, без времени, когда сгущаются сумерки. Если бабочки – это знак дневной легкости, нашей порхающей фортуны, образов наших желаний и страсти сновидений наяву, то сова Минервы символизирует более темные желания, истины, лелеемые под покровом ночи. Джойсовская максима «Посторонним вход разрешен» в конце концов обретает свою коллективную силу ночной порою в тайниках души, где обитают ночные кошмары, где таится знание, где тихо летает знаменитая гегелевская птица мудрости, где серым по серому социальной теории начинает зачерняться.

Если Анри Лефевр – это пестрая бабочка марксизма, то его ведущая ночной образ жизни сова, его Филин, – это, безусловно, Ги Дебор, князь тьмы, чья критическая и творческая сила достигла своего максимума уже на пороге ночи. «В середине зимы 1988 года, ночью, – когда Дебор писал «Комментарии к “Обществу спектакля”» в своей квартире на улице Бак, – долго ухала сова… И это неожиданное явление птицы Минервы, связанная с ней атмосфера изумления и негодования в какой-то степени кажется соответствующей глупым поступкам и различным тупикам моей жизни» ^[214]. Дебор любил сов и, как кажется, идентифицировал себя с ними: их скрытность и мудрость, их связь с ночью и их меланхолия, то, что их освятил своим вниманием Гегель, – все это вдохновляло его. В своей переписке, занимающей семь объемистых томов, Дебор часто упоминает их уханье. В Шампо, его деревенском убежище в Оверни, как сказано в письме Жерару Лебовичи от 8 марта 1978 года, «каждый вечер в окружающем нас лесу слышно как кричит птица Минервы. Поскольку “знание никогда не придет”, радует, что, по крайней мере, находится оно не слишком далеко».

Дух ведущей ночной образ жизни совы и странствующей бабочки является одновременно отрицательным и положительным, пессимистическим и оптимистическим, лунным и солнечным. В их диалектическом противопоставлении и взрывном синтезе проявляются критические и конструктивные силы самого магического марксизма, силы отрицания и созидания, феникса, восстающего из пепла, утопии, возникающей из дистопии. «Можно ли создать рай на груде развалин, – спрашивал юный Дебор, – и не оказаться под ними погребенным?». Как может магический марксизм изображать общество, подобно Матиссу, прекрасными выразительными основными цветами, или как Вифредо Лам, с его чувственным тропическим загробным миром, не пожирая своих детей, как на мрачных полотнах Гойи, где чернота поглощает все? Дебор знал, что у Гойи нет света, только вспышки молнии. Он знал, что ночь означает безопасность и боятся следует рассвета, света дня, ибо свет дня дает возможность врагу приблизиться. «Бегите, или вы пропали», – говорит Мефистофель Фаусту в конце первой части произведения Гете о договоре с дьяволом. «Все эти пререканья невпопад! / Уж светится полоска небосклона, / И кони вороные под попоной / Озябли, застоялись и дрожат». «Кто это вырос там из-под земли?.. / Скорее прочь уйти ему вели!»

И поскольку ночь спускается и на «Магический марксизм», поскольку сгущаются его тени серого по серому, то не забудем, что отрицать тьму – означает отрицать сам марксизм, уничтожать его черную магию, его сочувствие дьяволу, его базовую творческую силу, а не только его деструктивную силу, которая всегда более очевидна. Правящие классы всегда желают вытеснить тьму, изгнать ее и заклеймить как «зло», затопить ее искусственным светом и кондиционированным воздухом, фальшивой ясностью лжи, бесплодной стерильностью. А ведь говорить о марксистской черной магии – означает заклясть, попытаться дать выход некоторому «первобытному» духу в нас, некоторой «естественной» спонтанной энергии, пока пропадающей втуне в каждом, неприрученности и избытку, жизненной силе в самом полном смысле этого слова. Взывать к «первобытному» – это, следовательно, взывать к чему-то опороченному в нашей «передовой» культуре, к духу, чье горение было потушено распространением материального достатка и технических приспособлений.

Утверждать так не означает, однако, призывать к созданию «первобытной культуры», экзотичности по типу Карибов, Латинской Америки или Бразилии, где я пишу эти строки; скорее это означает, что «первобытная мысль» не является свойством только неких живущих где-то на краю земли народов с их традиционной культурой, а есть форма отношения к миру, свойственная любому из нас, определяющая наши поэтические импульсы, наши основные желания, наш радикальный дух. Одним из признаков чувствительности Андре Бретона к постколониальной проблематике было то, что он понял это, показал, что первобытная тьма на самом деле существует как «внутренний голос» в каждом человеке. «В периоды великих общественных и моральных потрясений, – говорил он в 1943 году на острове Гаити (превращенном сегодня в руины), – совершенно необходимо, полагаю, обратиться к первобытной мысли, чтобы заново открыть фундаментальные устремления, неоспоримо подлинные устремления человечества» ^[215].