Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс Страница 56

П. С.: Если бы я избрал иной способ подачи материала, то это было бы так. Но в осуществленном проекте «Сфер» мифологические моменты имеют лишь маргинальное, промежуточное значение. В третьей части это еще более заметно. И уже в «Глобусах» все обстоит именно таким образом. Для меня миф как форма повествования находится на втором и даже на третьем плане, потому что я повествую не об изначальном событии, а о первичном наглядном образе, о некой примитивной рациональной модели, а именно – о шаре. Тут речь идет о простой математической форме, а не об архетипическом событии. Шар не рассказывает – его конструируют.

Вследствие этого упомянутая Вами проблема повествования о том, что было до начала, – проблема, с которой всегда сталкивается мифология, – в моих контекстах почти не затрагивается или остается лишь на втором плане. Математик или геометр не обязан говорить, что было до возникновения шара и из чего он был первоначально сделан, – он должен продемонстрировать, как он делается. Новая космология Платона отличается тем, что она вводит шар как вневременную форму – форму, не имеющую какого-то до-того-существовавшего, как форму, которая следует сама собой из понятия бога. Это – первосцена конструктивизма. Таким образом, полное мое безразличие к вопросу о мифе объясняется тем, что конструирование шара – это античный пролог к современному авангардизму. А всякий авангардизм – завершение истории и принципиально новое начинание. Именно это продемонстрировал Платон в «Тимее» и в «Политике». Он по-новому сконструировал государство, исходя из рациональных критериев, он по-новому спроектировал знание, исходя из теории изначальных форм и принципов. Таким образом, он достиг освобождения нового дискурса от старого рассказа-повествования – по крайней мере, в тенденции, ведь, как известно, и у Платона есть остаток мифического, который свидетельствует о том, что реальное сопротивляется тотальному его конструированию задним числом. После поворота к чистому конструированию из форм и чисел уже можно представить, как устроена вселенная в целом, не спрашивая у старух-сказительниц. Рационалистический оптимизм ранней философии проистекает из вызывающего эйфорию открытия, что можно разом задать правило конструирования всего мира в целом. Проект философии может обрести форму только тогда, когда ты осмелишься поверить в то, что способен проследить мысли бога перед актом творения, в данном случае – отследить идею формы, которой бог руководствовался, определяя устройство космоса. Если нам это удастся, то мы окажемся в состоянии сплавить наше человеческое геометрическое знание со знанием божественной геометрии и разом превратиться в как бы знатоков происходящего на той стороне – наряду с богом. С этого момента мир не только обнаруживается <в готовом виде>, но и «делается» его. Я, разумеется, признаю, что античная геометрия имела преимущественно созерцательный характер и понимала себя скорее как наблюдение вечных первоформ, чем как деятельность по конструированию: ее конструктивистский потенциал так и остался в дремлющем состоянии и был разбужен только в XVII веке. Однако уже по отношению к ранней геометрии философов верно следующее замечание: тот, кто мыслит шар, всегда выступает и участником создания шара или со-знатоком modus operandi Творца – строителя мира.

Благодаря открытию чистых форм был осуществлен такой интеллектуальный прорыв, который никогда еще не был оценен по достоинству. Без него античная теоретическая игра под названием «философия» не утвердилась бы на тысячу лет. Еще и христианское средневековье оставалось золотым веком для космологии и теологии сфер. И сквозь все Новое время, сквозь все минувшие пятьсоты ^[182] лет красной нитью проходят спекуляции о шаре и изображения шара, – оно настолько пронизано ими, что тому, кто не является знатоком глобографии, даже трудно это себе представить. Никакое описание истории идей не может представить в достаточной степени, насколько европейцы были сфероманами на протяжении последней половины тысячелетия. Для них выражения «мыслить» и «толковать шар» были почти синонимами. Еще Лейбниц видел смысл логики в том, чтобы формулировать законы мышления, «которые значимы во всех мировых шарах».

Напоминая об этих соотношениях, я занимаюсь своего рода наукой, пророчествующей о забытом. Я предрекаю философии иное прошлое, утверждая, что это – история идей в таком аспекте, который дает более адекватное представление, чем те истории философии, которые нам до сих пор доводилось читать. Все они были, как правило, сочинены с послекантианской или послегегельянской точки зрения – в состоянии абсолютного забвения всего того, что составляло суть мышления о мире у европейцев в период интенсивного развития у них метафизики. Было просто отброшено в сторону все то, о чем шла речь в классических метафизических проектах картины мира, а именно: размышления о корреляции формы и иммунитета, <то есть о том, что только определенная форма обеспечивает защиту от вредных воздействий извне>. Я показываю, что за призраком так называемого окончательного обоснования была скрыта озабоченность окончательной иммунизацией, забота о том, чтобы окончательно обеспечить невосприимчивость к вредным внешним влияниям; только если осознать это, можно будет со всей ответственностью оценить последствия краха классической метафизики – без язвительности и без чувства снисходительного превосходства, свойственного всезнайкам. Просто уже не понимают, что в основе классической философии всегда лежала теория защищающего и укрывающего пространства, то есть – космологическая и теологическая сферология, лучше даже сказать – сферо-иммунология. По крайней мере, вплоть до XVIII века все великие представители метафизики знали, в чем суть тезиса: «Бог есть шар, центр которого везде, а граница, его очерчивающая, – нигде». Это был взрывной тезис средневековой теософии, который будоражил умы на протяжении веков. История новейшей философии изгладила все это из памяти. Забвение шара, ей присущее, она проецирует в прошлое, на две тысячи лет назад, даже не подозревая, что последующие времена были временами настоящей одержимости идеей шара. Все прежние мыслители вплоть до Лейбница, а в известном смысле и до Гегеля были, по существу, толкователями шара (гадающими по нему о своем будущем), который называли когда «богом», а когда – «миром» и который подвигал к новым и новым интерпретациям.