Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс Страница 24

Что же касается Батая, то у него, как мне кажется, в игре появляется еще один, четвертый, оттенок – я бы назвал его дионисийским невыразимым. Батая завораживала неконституированная, не обретшая порядка реальность, которая вдруг появляется в субъекте как энергетически тревожащее и непривычное или как динамически возвышенное, – так я понимаю его концепт «внутреннего опыта». Если вспомнить кантовское определение возвышенного, согласно которому возвышенным может называться только нравственное возвышение субъекта над возможностью его уничтожения превосходящей силой, то невыразимое у Батая близко к этому определению – правда, с противоположным знаком: ведь там, где субъект Канта стойко хранит себя, сопротивляясь даже превосходящей силе, субъект Батая сдался бы или, как он выражается, расточил бы себя.

Позвольте мне добавить еще один мотив из истории идей, который характеризует до некоторой степени драматические отношения между Батаем и Александром Кожевом, как их описывает Доминик Оффе ^[92] в своей монографии о Кожеве. Батаю во время встречи с Кожевом стало ясно, что ему уже не обрести пути к суверенитету – что бы это сейчас ни означало – в области философии. Кожев на глазах у Батая использовал эту возможность, выступив в роли суверена, так что для Батая никогда больше даже не вставал вопрос о том, можно ли вступить в конкуренцию с этим «абсолютным наставником», – лишь Лакан, как известно посвященным, вступил в соперничество с Кожевом. Рассказывали, что Батай временами приходил словно мертвый с «семинара», на котором Кожев занимался толкованием «Феноменологии духа». У него оставался один-единственный решающий вопрос: возможен ли суверенитет нелогический? Есть ли путь к вершине, который идет не через Гегеля? Ответ он дал в своем учении, которое осуществляет скачок от логицизма к витализму.

Г. – Ю. Х.: Итак, вопрос в том, как это возможно – прийти от идеи суверенного мышления к идее суверенного бытия. Что касается Батая, то он представляет не только индивидуалистскую или эгоманскую сторону, но и демонстрирует причастность к диадической форме суверена. Я как-то назвал его замаскированным буддистом, потому что он хочет преодолеть монологический суверенитет, пытается уйти от суверенитета мышления и прийти к суверенитету бытия. Или, как это называлось у Гурджиева ^[93], привести в связь друг с другом, знание жизни и знание бытия. Встает вопрос, сможем ли мы осуществить в действительности и то и другое – энергетически сильную жизнь и энергетически сильное мышление. До сих пор казалось, что великие мыслящие люди в конце оказывались витально исчерпанными, тогда как, наоборот, великие витальные люди заканчивали пустотой в мыслях. Гурджиев говорил об обязанности «сообразно собственной индивидуальности, передать потомкам полезные знания» – хорошо замечено: сообразно собственной индивидуальности, то есть индивидуальной комбинации знания жизни и знания бытия. Незадолго перед смертью Фуко сказал, что нужно «в каждый момент, шаг за шагом, сопоставлять то, что мыслишь и говоришь, с тем, что делаешь, с тем, что ты есть». Ключ к «персональной поэтической установке философа» следует искать не в его идеях, «а скорее в его философии-как-жизни, в его философской жизни, в его этосе». Это было сказано в 1983 году.

Позвольте мне присовокупить еще одно соображение в связи с тем, что мы тут называем «висящим в воздухе мышлением». В последние годы своей жизни Ролан Барт терзался вопросом, не является ли он в сравнении с учеными Сорбонны аферистом и обманщиком. «Напрасно я отвечал ему, – пишет Роб-Грийе, – что он, конечно же, обманщик, потому что на самом деле он – настоящий писатель, а вовсе не „пишущий“, если прибегнуть к его собственному различению, ведь „истина“ писателя, если она существует, может состоять только в нагромождении одного на другое, в скандальном избытке и в преодолении собственной необходимой лжи во всем ее разнообразии. Я не сумел убедить его. Он отвечал, что я имел право, даже обязанность плутовать и мошенничать, а он – нет, потому что он не был человеком творческим».

Что есть мыслитель в наше время? Может ли он еще быть мастером мышления – тем, кто пытается предложить окончательную терминологию и дать окончательные истины? Вероятно, все-таки нет. Но каким образом его мышление должно оказать воздействие на общество, освобождая его? Поддерживая происходящее в нем? Подрывая его основы? В чем состоит шанс парящего в воздухе мышления? Есть ли у поэтического дискурса возможность сдвинуть, словно рычагом, то, что застыло и закоснело – так, например, как безоружный боец тай-чи иногда побеждает солдата в полном вооружении?

П. С.: Я вспоминаю слова, сказанные Батаем о Гегеле: он достиг спасения еще при жизни и усох, сделавшись похожим на ручку от метлы. Энергично мыслящий и вяло живущий человек – вот стандартный диагноз виталиста, поставленный логицисту. Сквозь замечания Батая проглядывает речь Заратустры – слова, сказанные о людях, живущих по ту сторону мира. Ницше вложил в уста своего пророка слова о том, что даже высшие существа, которых произвел старый континент, были только пустоцветами и стали призраками. Здесь слышится виталистический аргумент в чистом виде: он выражен в подозрении, что вся философия – это растение, а все философы – призраки и что все это возникло на фоне новой утопии силы и интенсивности, а именно – не отделенного от жизни типа мышления. Что можно возразить в ответ на такое видение проблемы? Вероятно, только одно: нельзя доверять никому, кто сам расхваливал бы себя, заявляя, что в действительности ведет двойственную жизнь. Сомнения Ролана Барта в самом себе наверняка есть выражение сомнений автора, который мало что задолжал жизни и заплатил за это подозрением, что остался что-то должен науке. Я живу полной жизнью, следовательно, я могу быть только шарлатаном. Стремление соединить силу в одном и силу в другом, видимо, так и придется до лучших времен именовать шарлатанством. Мишелю Фуко, например, который был воплощением впечатляющего соединения двух сил, часто приходилось слышать упрек в шарлатанстве, но он потешался над людьми, которые бросали такие упреки. Он был виталист с размахом, много пил, не пьянея, как возродившийся Сократ, ночи напролет обсуждал анатомическое оснащение своих любовников, был атлетом в архивах и стайером перед пишущей машинкой и перед микрофоном.

Знаете, что выражает слово «шарлатан»? Я недавно изучал историю этого слова, чтобы подготовить медико-философский доклад о различии между оперированием и колдовским ритуалом в современной врачебной практике. Выражение восходит к названию появившегося в Италии эпохи Возрождения типа рыночных торговцев, которые громко расхваливали свой товар, – торговцев из города Церрето, известного своими целебными травами; эти «церретани» (cerretani) во французском языке стали «шарлатанами» (charlatans). Что общего у тех, кто громко кричит о целебных травах, и у философов? Думаю, общего очень много. Одни расхваливают чудодейственные средства, которые по большей части не действуют, другие торгуют формулами мира, которые всегда оказываются несостоятельными. Я бы даже зашел так далеко, что стал бы утверждать: начиная с Фихте, большинство философов, сделавших себе имя вне университета, можно было бы считать шарлатанами, потому что они делали вид, что способны лечить все болезни мира или буржуазного общества одним и тем же средством – будь то самоутверждение Я, или возвращение продукта производителю, или создание идеальной ситуации коммуникации. Сегодня нам представляется, что такие врачи – опаснее, чем те болезни, которые они обещают вылечить. Напротив, нам больше нравится шарлатанство в духе Фуко или Лакана, которое с самого начала заявляет клиенту: я, конечно, помогу вам, как смогу, но советовал бы вам оставаться при своих симптомах, ничего лучшего Вас не ждет. Это, конечно, несколько отличается от того образа, в котором простой терапевтический разум представляет себе помощника человечеству, страдающему от бедствий.