Загогулина - Марина Москвина Страница 8

— Решается моя судьба, — сказал мне Леня Бандурин.

Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.

— Как это? — говорю.

— Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.

— Может, обойдется? — говорю я.

— Бабусю жалко, — отвечает Леня. — Она сейчас там. «Не серчайте, — говорит, — Евдокия Васильевна! Это он нескладный — весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»

— Бабуся, — добавил Леня, — до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.

— А сам-то ты чего хочешь? — говорю я. — Чтоб выгнали? Или чтобы нет?

— Чтоб выгнали, — отвечает Леня, — тогда я учиться буду — на циркача.

— Ого! — говорю я.

У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!

— ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? — вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. — Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.

Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.

Мне нравится, что нигде — во всей огромной и бесконечной Вселенной — нет больше ни одного Лени Бандурина!

Да взять, к примеру, моего папу — читателя такого количества газет, что в прошлой четверти макулатуры наш класс сдал больше всех!

Но если мне кто-нибудь скажет: «Есть много людей, как твой папа — серьезных, солидных и очень рассудительных», — значит, этот кто-то и слыхом не слыхивал, что папа однажды купил себе аккордеон!

Красно-перламутровый, немецкой фирмы «Herold», он пах чемоданом, а над кнопками регистров сверкали три вроде как бриллианта!

По «Самоучителю» на этом невозможной красоты аккордеоне папа разучил единственную песню и громко распевал ее с утра пораньше:

Солнце светит, лучи, словно ласка! Каска медная тонет в луче-е-е-е… Ах, вот в этой сверкающей каске Ходит милый мой на каланче!

— Хо-хо! — кричала из кухни бабушка.

— Он пожарник толковый и ярый! — подхватывали мама и баба Маруся из Киева. — Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары! Но не хочет гасить только мой!

Правда, потом он его забросил. Сунул на антресоли и забыл. Но тогда-то ведь — пел!..

И — я думаю — разве во Вселенной найдется что-нибудь похожее на Нункин Схоторашен?! Даже нет — на всю Армению!

Я там, жалко, не была. Моя Армения — это Нунка.

И картина в комнате дяди Ованеса — с изображением горы Арарат.

И горячие пироги с травой женьгялхатс, которые тетя Сирануш печет всегда в конце апреля.

И вот этот стих древнего армянского поэта. Я читаю его — громогласно, — когда мне кажется, что никто не слышит:

Очнитесь, распахните взор, Закрытый сонной пеленой! Движенье вечное светил В ночи узрите над собой! И если вечная любовь Любовью нас дарит своей, То пусть тогда моя душа Соединится утром с ней! И если радость и любовь Мне суждены у врат любви, Пусть утром удостоюсь я Любви и всех наград любви! И если душу должно мне Отдать любви — я рад любви! И муки претерпеть готов Я за бессмертный взгляд любви!..

Я шла из булочной, а впереди прямо к моему дому шагал солдат.

На спине — вещмешок со скрученной рулетом шинелью. А посередке, над карманом рюкзака, большими печатными буквами синей ручкой было написано: «Н. Ш. Паремузян».

Глава 13
ЗАЛЕТНЫЙ СХОТОРАШЕНЕЦ

Везет же мне. Например, сегодня взял и ни с того ни с сего пришел Лев.

Я думала — он все. Больше не придет!

— Шишкина, — говорит Лев. — Не знаешь, где Нунэ?

А я ему так обрадовалась и говорю:

— Знаю! Поехали — покажу?!

— Поехали, — говорит Лев.

Вот мне нравится разглядывать — кто что несет!

На Пушкинской площади мимо Пушкина несколько человек пронесли одинаковые абажуры.

У остальных, будто икра какой-то огромной рыбы — апельсины в авоськах!

А мы со Львом по очереди держим Арарата.

— Надо открыть ему лицо, — говорит Лев. — Может, он эту поездку запомнит на всю жизнь.

Я соглашаюсь! Со всем — что бы он там ни говорил!..

Это ж ведь Лев Цуцульковский! Невероятно, какой сегодня счастливый день.

Из подвальных окошек гостиницы «Центральная» тянет печеными булками. Согнувшись, я и Лев суем туда головы. Нашим глазам предстает ужасное зрелище: гигантский бак, белое тесто и желтая, неправдоподобной длины рука месит его здоровой палкой: «БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ!»

— Фу! Какая рука, — говорит Лев.

— Рука есть, а человека нет, — обнаруживаю я, просовываясь все дальше и дальше. — Это механизм!