Дети Солнцевых - Елизавета Кондрашова Страница 7

Уже более тридцати лет жили супруги только друг для друга и привыкли к невозмутимой тишине, спокойствию и идеальному порядку. В их уютной просторной квартире каждая вещичка знала свое место, и нигде нельзя было найти ни пылинки.

Порядок у них был во всем. Они вставали, ложились, ели, выезжали в строго определенные часы, — и вдруг с 7 ноября все спуталось. Шум, разбросанные на диванах и стульях подушки, узелки, свертки, пеленки, наставленные на столах и окнах тарелки, грелки, лампадки, разрозненные башмачки, неумолкаемый крик ребенка, недовольного нарушением порядка, к которому он привык, — все это могло подействовать на нервы и менее избалованных людей.

В тот день, когда все были в возбужденном состоянии и не знали, чем окончится катастрофа, все казалось возможным, терпимым. Никто не обращал внимания на мелочи. На второй день жалость к Анне Францевне, беспокойство о судьбе Дмитрия Федоровича, которого Талызины искренне любили, заглушили всякую заботу о порядке в доме и даже о спокойствии. Но когда проходили день за днем, а беспорядок и беспокойство в доме все росли, и приходилось с утра до вечера заботиться то об Анне Францевне, то о детях, Александра Семеновна совсем сбилась с ног.

Как-то, потеряв терпение, она, уходя после обеда отдохнуть, сказала с досадой мужу:

— Когда же, наконец, они переберутся к себе? Пора бы, я думаю, и честь знать!

Андрей Петрович посмотрел на жену и не произнес ни слова.

Не успела Александра Семеновна задремать, как Андрей Петрович, осторожно отворив дверь, вошел в ее комнату.

— Саша, тебя Катенька просит. Бедная девочка очень встревожена. Анне Францевне хуже.

— Ах, Боже мой! — произнесла с нетерпением Александра Семеновна и осталась лежать.

Андрей Петрович подошел к жене торопливыми шагами. Она повернула к нему свое круглое, свежее лицо и с досадой проговорила:

— Вот не было печали!.. Я, право, не знаю, что мы будем с ними делать. У меня голова кругом пошла от этого хаоса. Недостает еще, чтобы она заболела!

— Саша, Саша! — произнес заискивающим и слегка укоризненным тоном Андрей Петрович.

Он присел возле жены на край постели, взял ее пухлую руку в свою и, пожимая ее, сказал:

— Кого же винить, родная моя, в том, что все так случилось? Ведь не их же. Согласись, что они, бедные, не виноваты. А каково им теперь! Что если бы, сохрани Бог, мы были на их месте, а они на нашем?

— Что ты, Бог с тобой! — перебила его Александра Семеновна. — Что за предположения!

И она с усилием подняла свое грузное тело и села. Между тем ее муж продолжал:

— Ведь ни Дмитрий Федорович, эта добрая душа, ни Анна Францевна не выгнали бы тебя, я уверен! Да и рассуди сама, куда они пойдут? Я был в их квартире, ей и за месяц не просохнуть! И чугунки поставлены, и трубы протянуты, и топят с утра до ночи, и форточек и труб не затворяют, а квартира — подвал подвалом… Да и мебель никуда не годится. Смотреть жалко. Надо же им было на грех взгромоздить все, что получше и подороже, на кровати в спальне. И еще как старались! От воды-то спасли, правда, так высоко она не поднялась у них. Зато печь — знаешь их огромную голландскую кафельную печь — ее подмыло, и она рухнула как раз на нагроможденную мебель и бoльшую часть вещей вконец изуродовала. Ну, как ты думаешь, куда они пойдут? — повторил Андрей Петрович, глядя на жену.

— Я и не гоню их, но не могу же я так жить! Везде нашвыряно, набросано, целый день снуют взад и вперед, то маленькому пить надо, то его кашкой кормить, то Анне Францевне воды подогреть, то льду наколоть, — говорила, разгорячаясь, Александра Семеновна. — Люди терпение потеряли…

— Люди, Саша? Ну и Бог с ними, а мы-то уж постараемся не потерять его, — сказал Андрей Петрович, нагнувшись и целуя руку жены.

Александра Семеновна ничего не ответила и, высвободив свою руку из ладони мужа, вынула черепаховую гребенку, которая придерживала ее прическу, распустила еще довольно густые, с сильной проседью волосы, не торопясь расчесала их, накрутила распущенную прядку на указательные пальцы, расправила и, положив в виде небольшой оладьи на висок, воткнула гребеночку и собиралась произвести такую же операцию с прической на другом виске, как в комнате послышались неровные, спешные шаги и робкий, беспокойный голос Кати.

— Александра Семеновна, простите, что я вас беспокою, но мама говорит… Говорит так странно и встает с постели. Придите, пожалуйста!.. — проговорила девочка очень скоро и выбежала из комнаты.

Александра Семеновна встала и так поспешно, как только позволяла ее полнота, пошла в гостиную, где теперь помещалась Анна Францевна…

Ночью у Анны Францевны сделался сильный жар и бред. Обнаружилась горячка. Александра Семеновна забыла и свою досаду, и беспорядок, водворившийся в доме, и ухаживала за ней, как за родной. Старшая девочка не отходила от матери ни днем, ни ночью. Она меняла ей компрессы, давала с педантичной аккуратностью лекарства и заботилась о больной, как взрослая опытная сиделка.

Болезнь Анны Францевны была упорной и продолжительной, а выздоровление — медленным и неутешительным. Она встала, но духовные ее силы не вернулись. Для нее прошлого не было, а в настоящем она не принимала никакого участия.

Во время ее болезни умер Федя, проболев всего четыре дня. Оттого ли, что ему пришлось проводить все дни в разборке вещей и приведении в порядок книг и бумаг отца в отсыревшей квартире, на сквозном ветру, вследствие ли сильного потрясения, или от обеих причин вместе, но через четыре дня для него все было кончено.

Талызины долго не решались сообщить Анне Францевне о новом несчастье. Но Варя как-то случайно проговорилась о кончине брата в ее присутствии, и мать выслушала ее с полным равнодушием и потом ни разу не спросила о сыне.

Во время болезни Анны Францевны Талызины так привязались к ней и к детям, что не было более и речи о близком расставании. Андрей Петрович между тем хлопотал по начальству. Он постарался поставить на вид заслуги двадцатичетырехлетней службы покойного; напомнил о его литературных трудах, о христианском подвиге, который был причиной его смерти, и описал такими правдивыми, живыми красками безвыходное положение оставленного Дмитрием Федоровичем семейства, что главный его начальник обещал заняться судьбой бедных сирот, и в конце февраля обе девочки были приняты в институт на казенный счет, а Анна Францевна получила небольшую пожизненную пенсию.