Между ангелом и волком - Дарья Вильке Страница 5

И еще говорит «бедный сиротка», «бедняга, у него нет отца», и все в таком духе. Тогда Вольфи ужасно злится, потому что никакой он не бедный, и если не считать пары дней в году, он замечательно обходится и без отца. Тогда Вольфи даже хочется, чтобы праздники поскорее закончились и можно было бы пойти в школу.

— Завтра, после службы, приходи к мертвецкой, — шепчет Вальтер, — повидаемся.

Перхты возьмут все, что ты им предложишь — и рождественское печенье, и домашнюю белую колбасу, и сливовый конфитюр в стеклянном бочонке, который осенью мама сделала из слив, что растут на дереве у забора. И уйдут, оставив после себя в доме запах мокрой шерсти, табака и шнапса…

Когда Вольфи был маленьким, то верил всем рассказам тети Виолы, и как только на Городок Ц. опускались мутным облаком сумерки, бежал со всех ног домой. И чудилось ему, что по улице за ним ковыляет старушка в темном, с искалеченной ногой и нерожденными детьми на поводу.

Теперь-то он, конечно, взрослый и в такие глупости не верит. Вряд ли госпожа Берхт злее, чем воспитатели интерната для трудновоспитуемых детей — думает он в церкви, вышагивая за капелланом Кройцем с кадилом в руках. А наливая вино в потир, капеллан Кройц выпивает всегда все до дна, а старенький священник Вайсс, который теперь очень редко служит, только половину — думает: вот получается, что одному человеку госпожа Берхт строит козни и приносит несчастья, другому — подарки и радость. Одному — зло, другому — добро. Для него Рождество — веселый праздник, а для мамы — грустный. Чудно!

— Ну наконец-то! — радуется Вальтер.

Он подпрыгивает на месте прямо у ворот кладбища — холодно ж! — оставляя на снегу рифленые отпечатки подошв, отчего утоптанное получается в мелкую шашечку, и размахивает руками. Чтоб согреться.

Кладбище в этот час совсем темное, и только где-то у дальних склепов горит одинокий огонек, кто-то приходил проведать своих. И еще в капелле, у самых решетчатых ворот — призрачный свет: перед огромным распятием горят свечи. Они всегда здесь горят, их видно через отворенные вечно двери, если идти по Кладбищенской улице мимо — и Иисус глядит, укоряя, и лицо его будто живое, и щека как бы подергивается, и оживают безжизненные, деревянные пальцы ног, приколоченные к кресту огромным гвоздем.

Молчит седой вечер. Мертвецкая чернеет огромными дверями — настоящими воротами. Кто-то в Городке Ц. называет ее «покойницкой», а Сепп Мюллер — «гостиницей мертвяков». Но на самом-то деле это просто большой зал. Тут в гробах дожидаются похорон жители Городка Ц., недавно умершие.

— Ну чего? — выразительно смотрит на Вольфи друг. — Устроим испытания?

Вальтер обожает устраивать «испытания». И Вольфи тоже. То в темноте забраться на церковную колокольню, то руками поймать форелей в ручье около мельницы, то на спор залезть на электрический столб. А только испытания в Мрачные ночи — это совсем-совсем другое.

Мама бы, конечно, сказала «нельзя». Если живешь в Городке Ц., да еще и с такой мамой, как у Вольфи-Кристофа, то вокруг теснятся сплошные «нельзя» и «надо». Нельзя громко играть и смеяться — так делают только трудновоспитуемые. Нельзя быстро бегать — упадешь. Надо слушаться старших, даже если они и неправы. («Старшие лучше знают», — говорит в таких случаях мама.) Надо ходить в церковь, а то соседи не поймут. «Что скажут люди?» — спрашивает тогда мама и строго смотрит на Вольфи. Надо-нельзя-нельзя-надо…

Ходить в покойницкую тоже, конечно, нельзя. Да еще и в Мрачные ночи. Поэтому мама никогда про это и не узнает — решает, как обычно, Вольфи. Она много про что не знает.

— Значит так, входим по одному, — предлагает Вальтер, — доходим до мертвяка, смотрим на него — и можно выходить. А?

— Давай, — обреченно говорит Вольфи. Главное ведь — не показаться трусом. И неизвестно ведь, что хуже — мертвяки, капеллан Кройц, госпожа Берхт или мама, когда рассердится не на шутку.

Вальтер исчезает за дверью покойницкой, и Вольфи кажется, что время притормозило и тянется еле-еле. Вдруг оказывается, что он совсем один на улице, а вечерний полумрак стал густым и пахнет печным дымом. А вдруг не один, и госпожа Берхт притаилась за углом, чтобы наказать его за все проделки в этом году? Вольфи страшно — а вот рыцарю Кристофу все нипочем. Рыцарь Кристоф глядит на Вальтера, вышедшего из мертвецкой — Вальтер такой же белый, как и снег — и знает рыцарь, что, если понадобится, он и Вальтера защитит.

Внутри тоже полумрак и в изголовье горит свеча, будто здесь есть кто-то еще. Но никого нет, только в открытом гробу белеет лоб и ладони, сложенные на груди. Вальтер сказал подойти. Но страшно. Даже с рыцарем Кристофом за спиной. Когда придумываешь испытание, все ведь кажется совсем другим. А тут — человек, мертвый. И холодок противный по спине. И ноет живот. И пахнет чем-то сладковатым, приторным и мутным.

— Вольфи, назад, кто-то идет, — шепчет Вальтер в притворенную дверь. Он хватает Вольфи за руку, — капеллан, бежим, пока не узнал.

— Стойте, собачьи дети, стойте! — ревет за спиной, и зимний вечер разносит голос капеллана по улицам Городка Ц.

Слова замерзают и ледяным эхом отскакивают от стен домов. А Вольфи бежит и не может даже притормозить на поворотах — по Кладбищенской, по Большой, мимо церкви, скотобойни и Ледяного пруда, где, наверное, ждут госпожу Берхт нерожденные души, поскальзывается и снова бежит. И никакой-то он уже не рыцарь Кристоф — рыцари не бегают от капелланов, застигших их в покойницкой.

Ветер метелью свистит за спиной, кидает пригоршнями в лицо колючим льдистым снегом. Вальтера давно рядом нет — видно, побежал в другую сторону, к себе домой. И улицы пусты, будто все попрятались, отгородившись от Дикой охоты и Мрачных ночей занавесками в цветочек.

Только на родной улице бредет к дому маленькая фигурка в знакомой шубе.

— Ты чего такой потный? — спрашивает мама недовольно и щупает ему шею, будто он маленький, — мало тебе было ангины перед Рождеством?

Если мама заговорила про ангину, ничего хорошего не жди.

А в рожке почтового ящика, очень кстати, белый конверт.

— Мам, письмо, смотри!

Конверт лоснится и совсем снегом не припорошен, как будто бы почтальон только что был тут. Вольфи лишь успел увидеть адрес отправителя — из Большого Соседнего Города, а мама уже выхватывает письмо у него из рук — неожиданно грубо — и, не читая, суетливо рвет на мелкие кусочки, морща лоб. Собирает их в узкую ладонь, которую старательно сложила лодочкой — мама же аккуратная, и сует в карман шубы.

— Пошли, — отрывисто бросает она и взбегает по ступенькам, нервно открывает, бренча ключами, входную дверь с маленьким окошком наверху, забранным чугунной черной решеткой.

Она сердится — это точно. На письмо и на Вольфи, и на весь мир. Хотя кругом никого и нету — все сидят по домам в Мрачные ночи.

И только по темной улице — или это просто кажется Вольфи? — уходит в темь старушка в странном пальто, перехваченном на талии простой веревкой. С перекрученной, обезображенной ногой будто попала на поле в молотилку или еще куда.