Двенадцать зрителей - Инна Манахова Страница 36

Мы начали встречаться, и чем больше я узнавал Машу, тем больше удивлялся проницательности Дани и Павла, которые с первого взгляда умудрились ухватить ее сущность. Маша действительно была очень забавной и умела веселить других, но при этом ее глаза всегда оставались серьезными и немного грустными.

Однажды, прогуливаясь по городу, мы с ней забрели в кинотеатр старых фильмов и посмотрели «Небо над Берлином»: мне было нестерпимо скучно от высокопарных монологов персонажей, а она вплоть до заключительных титров глядела на экран с открытым ртом, а из кинотеатра вышла задумчивая и притихшая. Я начал ей вещать о подоплеке фильма, об ангелах, акробатах и прочей ерунде, а она рассеянно выслушала мою болтовню до конца, а потом рассказала мне, что в детстве по ночам она со своим братом и их другом Тимофеем бегала в местный цирк разучивать акробатические трюки. Взглянув мне в глаза и увидев там недоверие и насмешку, она замолчала, а когда мы уже почти дошли до ее подъезда, вдруг заявила:

– Если бы меня спросили, кем я хочу стать – ангелом или балериной, я бы выбрала стать балериной. – И, не попрощавшись, убежала домой.

На репетициях «Первого шага» она не появлялась, несмотря на все мои уговоры. Я долго не мог понять почему, ведь в команде танцуют ее брат и старые друзья! Возможно, она стеснялась Павла и побаивалась Даниэлу. Я и сам, честно говоря, опасался насмешек своей верной подруги и неизменной партнерши по танцам. Даня не принимала моего увлечения Машкой и считала его дикой и нелепой причудой, однако – надо отдать ей должное – не позволяла себе колких замечаний на эту тему при посторонних, за что я был ей очень признателен. Но наедине она нередко высказывала мне свое недоумение и недовольство.

– Зачем ты морочишь ей голову? Девочка влюблена в тебя по уши!

– Разве я ее обманываю?

– Конечно, ты ведь не собираешься объявить ее своей девушкой. Да и танцевать с ней не будешь, верно?

– Почему не буду? Ты же знаешь, организаторы шоу попросили добрать еще одну участницу. Я добьюсь, чтобы Машу посмотрели еще раз. Кто знает, а вдруг у нее получится? – отвечал я, пряча глаза и намеренно игнорируя первый вопрос.

Но от Дани ничего не скроешь: слишком давно она меня знает, и когда, не услышав ни звука в ответ на свои жалкие слова, я осмелился взглянуть ей в лицо, она широко и насмешливо улыбнулась, а в глубине ее глаз плескалось презрение. Она презирала меня, но не за то, что я симпатизирую малолетней, смешной и некрасивой по общепринятым меркам девочке, а за то, что сам стыжусь своих чувств и не решаюсь демонстрировать их в компании.

«Нет, я не трус! – отчаянно твердил я себе, шагая бессонными ночами по комнате. – Я просто привык, что рядом со мной вечно крутятся самые лучшие девчонки, а снижать планку всегда неприятно. Это Даня приучила меня к своей красоте, к мысли, что моя девушка должна быть тоненькой, грациозной, большеглазой и чтобы, когда я иду с ней по улице, все прохожие провожали нас восхищенными и завистливыми взглядами! А Маша… Что – Маша? Она такая милая, но ужасно нелепая! Какая-то квадратная, коренастенькая, щеки видно из-за спины, рыжие непослушные кудри торчат в разные стороны. Глядя на нее, можно ласково усмехнуться – и только».

Я твердо решил отстраниться от Маши, но не бросать ее совсем, а изредка помогать по мере сил и при этом как-нибудь внушить ей, что мое участие – чисто дружеское. Я больше ни разу ее не поцеловал, хоть она и смотрела на меня с явным ожиданием и надеждой, а встречаясь с ней, никогда не давал ей повода думать, будто она – моя девушка. Но себя обмануть я не мог, и по вечерам, оставаясь в одиночестве, привычно доставал книжку ирландских сказок, которая из-за сломанного корешка мгновенно раскрывалась на заветной замусоленной восемнадцатой странице, и, затаив дыхание, смотрел на рыжую девочку своей мечты.

Как-то я подкараулил Машу в библиотеке и украдкой сделал на смартфон несколько десятков неудачных снимков ее лица, которые потом удалил, оставив себе всего лишь один на память. На этой фотографии Маша, пойманная в профиль, казалась едва узнаваемой в золотом и оранжевом сиянии света из окна, и, разглядывая ее смутный образ, безвозвратно растворяющийся в солнечных лучах, я думал не о ней, а о бабьем лете с торжественно и грустно опадающими рыжими листьями и паутиной, поблескивающей на солнце.

Я все-таки убедил Павла повторно посмотреть Машу, и в один прекрасный день буквально силком притащил ее на нашу репетицию. По дороге в актовый зал она подрагивала, будто вспугнутый жеребенок, а ее влажная ладонь в моей руке казалась какой-то особенно мягкой и безвольной. Паша разглядывал ее с живым любопытством и задумчивостью барана, обнаружившего новые ворота, – он явно не знал, что ему делать с таким богатым, а главное, «колоритным» материалом. Поставив ее в команду и оставшись недовольным увиденным, он решил посмотреть ее в каком-нибудь хореографическом образе на фоне остальных девчонок.

– Будешь камнем! – заявил он растерянной Машке и ушел в буфет запивать свое сомнение лимонадом, прихватив заодно Шурика, Тима и меня, чтобы «не мешали девочкам работать над созданием образа».

В буфете мы с Павлом едва ли обменялись десятком слов. Шурик и Тим тоже помалкивали: они по-своему любили Машку и сейчас искренне за нее переживали. Признаться, я сомневался, что Маша справится с заданием без посторонней помощи, но не подавал виду и изо всех сил ломал комедию, играя беззаботного дурачка, которому безразлична собственная протеже. По возвращении в зал выяснилось, что Маша еще не подобрала музыку к своему танцу в образе камня, и это был тревожный знак. Играть равнодушие мне становилось все труднее – я даже взмок от напряжения и немного успокоился лишь тогда, когда на сцену вышла Даня. Она танцевала, как всегда, великолепно. Паша, еще не привыкший к ее красоте и одаренности, даже воскликнул «браво!» под конец ее блестящей импровизации, а я, как обычно, подумал: «Моя Даня – лучшая», – и самодовольно улыбнулся. Даню сменила Настя, и я в очередной раз поразился потрясающему умению этой девочки мгновенно перевоплощаться в танце из ощипанного страусенка в богиню. Как все-таки мало значит человеческая внешность! А потом на сцену взобралась Машка…

Наверное, именно в тот момент я понял, что мы с ней каким-то образом связаны и отныне, – что бы она ни испытывала: боль, страх, отчаяние, – я обречен переживать те же чувства вместе с ней. Глядя на нее во все глаза, я вдруг остро ощутил ее неуверенность, будто это я, маленький и неумелый, неловко переминаюсь на слишком большой для меня сцене перед строгими судьями.

Как только зазвучала музыка, Маша заметно побледнела и закрыла глаза, и я зажмурился одновременно с ней, не в силах смотреть дальше. Время для меня застыло, музыка доносилась до моих ушей как сквозь вату, но неожиданно меня пробудил к сознанию странный глухой стук, за которым последовал оглушительный взрыв хохота всех присутствующих.

Я открыл глаза, вскочил на ноги и с сильно бьющимся сердцем осмотрелся: Маши на сцене уже не было. Не успел я удивиться, как увидел, что она, покрасневшая и взлохмаченная, торопливо поднимается с пола и стремглав бежит к дверям, а вся команда «Первого шага», включая Машиного брата Шурика и сдержанного Павла, провожает ее смехом и улюлюканьем. Впрочем, Даниэла не смеялась, а настороженно и серьезно вглядывалась в мое лицо, будто ждала от меня чего-то.