Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин Страница 36

– На арфе, – говорю, – занятия. Обыкновенные.

– Уходи, – говорит, – отсюда, сейчас здесь коней будут проводить.

– Каких коней? – спрашиваю.

И вправду – лошадь! Идет на меня, я в сторону, – откуда тут лошадь, не понимаю! А за первой лошадью еще несколько лошадей. На лошадях всадники. Всадники въехали на сцену и там как заорут все хором – ну потеха! Цирк, да и только! Я стоял и смотрел, как они гарцевали по сцене и пели свои арии, пока этот в цилиндре опять ко мне не подошел.

– Я кому сказал? – говорит.

– А что вы мне сказали? – спрашиваю.

– Не болтайся тут, сейчас коней обратно будут уводить.

Тьфу, сдались мне эти кони! Я ушел, а тут как раз репетиция закончилась. Я спустился в оркестр по лесенке и сразу увидел арфу и Рудольфа Инковича. Он возвышался над всеми со своим золоченым инструментом. Я пошел прямо к нему, протискиваясь между оркестрантами. Рудольф Инкович как будто мне обрадовался, а я, наоборот, старался делать недовольное лицо и даже слегка морщился, хотел показать всем своим видом, что мне вовсе не желательна вся эта музыка. Но он и внимания не обратил на выражение моего лица. Его, наверное, мое лицо совсем не интересовало. Его, по-моему, только арфа интересовала. Он поздоровался со мною за руку и говорит:

– Дружочек, бери инструмент, вот так, и понесем его вон туда, в то отверстие, только осторожно…

– Зачем? – спрашиваю.

– А ты не спрашивай, – говорит, – когда тебе взрослые советуют, ты уже вышел из возраста почемучки.

Мы с ним протащили арфу через это, как он выразился, отверстие, через небольшой коридорчик, и очутились в комнатке. Рудольф Инкович тяжело дышал и сосал леденец. Громоздкая штуковина. Он все повторял, когда мы волокли ее: «Осторожно, я очень прошу, осторожно, это единственная вещь в своем роде…»

– Это только сегодня, – сказал он, все еще тяжело дыша, – это только сегодня, чтобы не пропускать уроки. В другой раз мы этого делать не будем, ты придешь, когда никаких репетиций не будет… И мы с тобой будем заниматься там, на месте… А сегодня… видишь ли… так вышло… оркестранты должны репетировать…

Мне-то все равно было, где мы будем заниматься. Я меньше всего об этом думал.

– Ну что ж, начнем… – сказал он.

Он велел мне сесть на стул, я сел, а он все советовал придвинуть стул к арфе поближе, и я двигался вместе со стулом и в конце концов так приблизился к арфе вплотную, что Рудольф Инкович сам отодвинул меня вместе со стулом назад.

– Вот так, – сказал он. – Вот на таком расстоянии ты должен находиться от арфы.

На таком так на таком, думаю, пусть будет так.

– Я знаю, – сказал он, – с тобой придется повозиться. Но я терпеливый человек. Для твоего отца я все сделаю. Ведь мы с ним большие друзья, как-никак в прошлом мы с ним служили в музыкантской команде, только я тогда играл на трубе, а твой отец шпарил на барабане, не ахти, правда, папаша твой музыкальный, весь оркестр, вспоминается мне, бередил, случалось… М-да… Приятно вспомнить… Очень забавно вспомнить! Но в жизни, как известно, происходят перемены… А сейчас молодежь пошла – безобразие, курят и все такое, даже водкой забавляются.

Он протянул мне коробочку с леденцами: «Угощайся, ты об этом не пожалеешь, а если будешь курить – пожалеешь».

Я терпеливо слушал его. Я не курю и водкой не забавляюсь, и ко мне, наверное, все это не относилось. Я не взял леденец, и он убрал свою коробочку.

– Ну что ж, продолжим. Сидеть нужно так.

Он согнал меня со стула (стул в этой комнатке был один) и сам сел на него. Он сидел ровно, а руки вытянул вперед. Он так сидел и слегка улыбался, будто был безумно доволен, что он так умеет сидеть. Потом он изящным движением тронул струны и до того широко улыбнулся, что мне даже неудобно за него стало, очень у него была довольная улыбка, будто бы он миллион выиграл или звание чемпиона мира завоевал. А если он представлял, что эти звуки на меня настолько подействуют, что я захочу арфистом стать, то он глубоко ошибался.

Всю голову забил мне с этими правилами: как сидеть, как поднимать руку, как опускать – и по спине меня хлопал, чтоб я не гнулся. Арфисты, говорит, как лебеди должны выглядеть, как самые благородные птицы на земле.

– Видал лебедей? – спрашивает.

– Ну, видел, – говорю, – кто же их не видал.

– Ну то-то!

За ухо меня потрепал:

– Когда приходить, помнишь?

Я стал вспоминать, когда мне приходить в следующий раз, а он говорит:

– Не опаздывай. – И еще раз за ухо меня дернул. Как будто я маленький.

Я попрощался с ним и пошел. Да только сразу мне не пришлось уйти. Проходить-то ведь через оркестр. А там у них репетиция продолжалась. Я стоял и ждал, когда репетиция кончится. По сцене опять всадники гарцевали, только их не видно было. Слышно, как пол трещит и стучат копыта. Крепкая, должно быть, сцена. Я боялся, как бы Рудольф Инкович снова меня за арфу не посадил, мало ли что ему в голову придет. Забыл, скажет, еще кое-что объяснить, меня прямо страх брал. Скорей бы выйти. А Рудольф Инкович уже тут как тут, рядом стоит.

– Красотища-то, – говорит, – какая, а?

– Где? – спрашиваю.

– Верди! – говорит. – Великий итальянец! – Он поднял кверху руку с указательным пальцем.

Я невольно посмотрел на потолок. Я тут же понял, что там, на потолке, нет ничего, это он так про итальянца с чувством выразился. И чего ради я на его палец смотреть стал как дурак! Мне поскорее отсюда выйти хотелось. Не интересовал меня великий итальянец. Меня другой итальянец интересовал. Как его фамилия, забыл, в каком-то журнале его видел. Ох, здоровенный он был – жуть! Одним ударом, говорят, стенку пробивал. А может, врут…

Как только кончилась репетиция, я промчался мимо оркестрантов и выбежал на улицу.

Уже на улице я вспомнил, что арфу ему обратно нужно тащить. Ничего, кто-нибудь поможет, вон их там сколько, этих музыкантов, ну ее к черту, арфу!