Аквамарин  - Андреас Эшбах Страница 24

Я переодеваюсь и отправляюсь в школу.

Сегодня мне не удастся быть невидимой, двигаться как облачко дыма. Мне кажется, что сегодня я должна светиться изнутри, и больше всего мне бы хотелось идти по городу, громко распевая и танцуя. Как странно входить через главные ворота и видеть бассейн для рыбы. Я больше не боюсь его. Кажется, рыбы смотрят на меня и ждут, когда я приду их навестить.

Но даже если я и правда свечусь изнутри, внимания на это никто не обращает. Никто со мной не заговаривает, никто меня не трогает, я беспрепятственно прохожу на свое место в классе, как будто бы сегодняшний день такой же, как любой другой.

Но он не такой же, я это чувствую, когда выглядываю в окно и вижу море. Я смотрю на него другими глазами. Осознаю, что теперь у меня новая проблема: смогу ли я противостоять искушению снова войти в воду? Потому что этого мне категорически нельзя. Это очевидно. Кто-нибудь может увидеть, как я захожу или вылезаю, может заметить мои жабры, и тогда тайна, которую я должна сохранять, будет раскрыта.

Это будет ох как нелегко, я это чувствую. Раньше я смотрела на море со страхом и думала, что это плохо. Но теперь, когда смотрю на него с тоской, я понимаю, что это гораздо, гораздо хуже.

И только один человек замечает, что со мной что-то не так, – Пигрит.

После школы он подходит ко мне и говорит:

– Ты сегодня как-то по-другому выглядишь.

Я улыбаюсь и отвечаю:

– Я видела прекрасный сон. Невероятно прекрасный.

После обеда я запираюсь у себя в комнате и продолжаю расшифровывать мамин дневник. Постепенно я начинаю разбирать старый рукописный шрифт, мне даже хочется самой научиться так писать. Я размышляю о том, где бы мне достать бумагу и что-нибудь для письма, но идей у меня нет никаких.

Странно, конечно, что в неотрадиционалистской зоне всего этого нет. Писать на бумаге – что может быть традиционнее?

Во времена, когда моя мама была ребенком, это еще было обычным занятием.

Очень странно.

Читать дневник интересно, но толком ничего нового о своем происхождении я не узнаю. Мама целыми страницами описывает, какие я издаю звуки и какого цвета у меня стул. Теперь я знаю, когда у меня вылез первый зуб (3 декабря 2135 года, левый резец снизу) и когда я начала ползать (19 января 2136 года). Я читаю о проблемах с деньгами, преследовавших мою маму, о проблемах с квартирой, которая была слишком маленькой, слишком шумной и слишком дорогой, о том, как она уставала, о боли при кормлении, о разных работах, которыми она перебивалась: меняла аккумуляторы в автопрокате, варила криля на консервной фабрике, была хостес ^[9] на Multi-D-выставках… Читаю о книгах, которые она начинала и снова стирала, о заявках на смену зоны, которые отклоняли, о размышлениях, как жить дальше, о днях, когда она совсем теряла присутствие духа, и днях, когда она была совершенно счастлива. Но ни слова о моем отце. Или – в случае, если у меня вовсе нет никакого отца, – о моем происхождении. Ничего. Она любит меня всем сердцем, я чувствую это по тому, что и как она пишет, но она совершенно не пишет о том, откуда я взялась или почему я такая, какая есть.

И она постоянно упоминает свою сестру. Похоже, тетя Милдред присматривала за мной, уже когда мне была пара недель от роду. Но почему-то я не понимаю почти ничего из того, что пишет моя мама, – об опекунах, о «типичных проблемах», о несчастном случае, про который я ничего не знаю, хотя он, по всей видимости, сыграл важную роль в моей жизни. «Я бы с удовольствием взорвала это бюро соцобеспечения», – не раз пишет она. Не менее часто она пишет, что «нам просто нужно перестать подчиняться. Ведь именно так и вышло с народными восстаниями, разве нет?». В этих местах я чувствую, что она была очень рассержена.

Я прекращаю читать, когда приходит время ужина. Лучше всего будет спросить тетю Милдред о том, что же тогда случилось. Как только я соберусь с духом.

Утром в пятницу я замечаю, что Карилья то и дело внимательно смотрит на меня, когда ей кажется, что я этого не замечаю. Когда звенит звонок на перемену, я морально готовлюсь к тому, что она снова начнет провоцировать меня уйти из школы по окончании года. У меня на планшете всё еще сохранены формуляры, которые она мне тогда переслала, – если честно, это потому, что я не решаюсь их стереть.

Но Карилья ничего не говорит и за всю перемену так на меня ни разу и не смотрит. Может, она всё-таки не решается снова заводить этот разговор. Или планирует какую-то новую подлость. Когда звенит звонок на урок, я делаю глубокий вдох, достаю планшет и стираю анкеты для зачисления в школы Уэйпы и Карпентарии. После китайского мне приходит торопливое сообщение от мисс Бланкеншип, это рассылка для всего танцевального кружка: «Мы сегодня встречаемся на полчаса позже и не в спортзале, а в порту, около праздничной платформы».

В порту полным ходом идут приготовления ко Дню основания. Рабочие «Тоути Индастрис» со вчерашнего дня монтируют огромную плавучую платформу, составные части которой целый год пылятся в бараке за рыбными цехами. Платформа уже готова. Просто гигантская, она покачивается на волнах за пирсами. Трибуну, на которой будут сидеть почетные гости, заканчивают собирать, она занимает примерно половину платформы. Другая половина оставлена в качестве сцены для праздничной программы. И для нашего танца в том числе.

До этого я всегда присутствовала на празднике только как зритель. Каждый год он проходит приблизительно одинаково: сначала, вскоре после полудня, проходят всевозможные мероприятия в порту. Потом почетные гости и участники разных соревнований поднимаются на платформу, которая потом выплывает в открытое море в сопровождении парусников, катамаранов, лодок и всего прочего, что как-то держится на воде. По дороге произносятся речи, которые передают через громкоговорители и местную сеть, в промежутках между речами – спортивные состязания. В самом конце, когда платформа достигает Развалины, проводится турнир по автономному нырянию. Это всегда кульминация праздника, хотя на деле заранее известно, что победит Джон Бреншоу.

Потом платформа вместе со всей флотилией отправляется в обратный путь. Будет петь школьный хор, а мы – исполнять наши танцы, пока солнце во всём своем великолепии будет опускаться за холмы на западе. В порт мы вернемся уже в темноте. Первым на берег сойдет мэр и символическим жестом воткнет в землю древко с эмблемой неотрадиционалистского движения. И в тот же миг начнется большой фейерверк. Потом празднование продолжится в торжественном зале, где уж, как полагается, будет пир горой.

И всё это я должна как-то пережить. Лучше заранее прикажу себе как можно меньше об этом думать. Я обедаю вместе с Пигритом и вполуха слушаю, как он взахлеб рассказывает о своем реферате, о том, какой основатель как погиб во время Энергетических войн, какую роль в послевоенное время играло неотрадиционалистское движение, и так далее и тому подобное. Не представляю себе, как он всё это упихнет в пять тысяч слов.