Цветущий репейник - Ирина Дегтярева Страница 16

Осмелев, Петька прошёлся по всем комнатам и даже перестал дрожать. А ведь все считали его трусоватым. Особенно отец.

— Видел бы он… — прошептал Петька и тут же ссутулился и задрожал снова.

«Если бы отец и в самом деле видел…» — подумал Петька и задрожал ещё сильнее.

Едва они с тюками влезли в лодку, промочив ноги, по улице между струями дождя прополз влажный прожекторный свет. Снова, несмотря на дождь, патруль был настороже. Свет мазнул по лодке, и началась погоня, как и вчера.

Петька уже не вжимался в дно лодки, а вовсю таращил глаза в темноту с испугом и любопытством. Несколько раз свет прожектора ослепил его и почти осязаемо скользнул по лицу. Теперь уж Петька повалился на мокрое от дождя дно лодки и трясся от мысли, что его могли узнать преследователи. На дне лодки воняло рыбой. Петька чихал от этого резкого духа, перемазался в чешуе, но высовываться больше не стал.

* * *

Вернувшись домой, он спрятал под кровать куртку и ботинки. Укрылся одеялом и тут же уснул. Проснулся он с тяжёлой головой, свесил босые ноги с кровати, пошевелил пальцами на ногах и обречённо подумал, что его обязательно поймают и разоблачат. Ночью в свете прожектора его физиономию наверняка приметили.

Петька с неохотой оделся и слонялся по дому скучный, неприкаянный. Потом снова полез на крышу. Там в лужицах отражалось небо. Сегодня холодно-голубое, отрешённое. Петька измочил штаны, замёрз и слез.

— Что ты бродишь? Всё бездельничаешь! — прикрикнула мать, когда он опять попался ей на глаза. — А уроки на завтра, небось, не сделаны? Все выходные ветер гоняешь. Двоек в конце года нахватаешь. Я не стану перед отцом заступаться. И Кириллу напишу. Он приедет в отпуск, и тогда…

— Мам, я как раз собирался уроки делать.

Но ни задачи, ни примеры в голову не лезли. Петька то и дело украдкой доставал из-под стола шкатулку и шарик. Рассматривал и снова прятал, оглядываясь на дверь.

Он вздрагивал от каждого стука и хлопка. А потом вдруг заснул, улёгшись на тетрадки. От них пахло чернилами и скучными уроками, что ещё больше вгоняло в сон.

Проснувшись, Петька увидел, что шкатулка и шарик лежат на столе, открытые случайным взглядам. Если бы в комнату вошла мама или Катька… Обливаясь нервным потом, Петька снова бросился прятать вещи и снова не мог найти надёжного места.

Уже вернулся со смены отец, уже запахло в доме жареной рыбой и картошкой, Катька бегала по комнатам в белой ночной рубашке и не хотела ложиться спать. Всё было как всегда. Ещё позавчера Петька бы носился вместе с Катькой, пугал бы её, выскакивая из-за печки. Мать бы ворчала на них, отец дремал бы в кресле под включённый телевизор.

Теперь Петька сидел у себя в комнате и не сходил с места, потому что сидел он на шкатулке, в которой лежал шарик.

Когда заскрипели ступеньки крыльца и кто-то постучал в дверь, Петька окаменел от страха. Мышцы во всём теле сжались, ему захотелось стать крошечным и забиться в какую-нибудь щель. Он механически встал и вышел из своей комнаты. Из коридора, оглядываясь на отца, шедшего следом, входил участковый Игорь Иванович, в форме, в фуражке. Петька и кобуру углядел, блестящую, новенькую, — она выглядывала из-под форменной куртки участкового.

Мальчик живо представил себе, как на него, Петьку Самычева, наденут наручники и под прицелом пистолета поведут через всю деревню в голубое каменное здание поселковой милиции, где на заднем дворе на верёвке всегда сушатся штаны, рубахи и застиранное бельишко Игоря Ивановича. Посадят Петьку в камеру, из зарешечённого окна будет видно реку, дом, выцветший флаг над школой…

— Это не я! — закрываясь рукой от пристального взгляда участкового, крикнул Петька. — Это не я! Это всё Колька!..

И участковый, и отец с недоумением глянули на Петьку. Отец нахмурился.

— Ты что? — сердито спросил он. — Чего раскричался? Иди к себе. Я с тобой потом разберусь, — и снова повернулся к участковому. — Так что, Игорь Иваныч, вы хотели проверить, как я ружьишко храню? Проходите, у меня в кладовке железный ящик.

Петька так и остался стоять в комнате, бледный, в ожидании разговора с отцом. Он уже знал, что всё отцу расскажет и что попадёт ему за это крепко. Но облегчения Петька так и не испытал. Опустошение. Пусто и гулко было внутри, как ни прислушивался к себе Петька. Так же пусто и гулко, как в пластмассовом украденном шарике. Ни угрызений совести, ни сожаления, ни жалости к себе, даже страх перед грядущей выволочкой ушёл на задний план, растёкся слезами по щекам и быстро высох.

Наказание будет, а потом забудется. Но в душе всё равно тягостная пустота, будто, пока Петька ночью плавал на лодке, бродил по чужим домам, он не заметил, как к нему в душу тоже прокрались мародёры и всё там опустошили и испоганили… Слёзы потекли у Петьки из глаз, и уже не от страха перед наказанием.

Пушечный гном

Пёстрые бусинки разноцветных машинок. Их яркость приглушена летней пылью. Это с десятого этажа они выглядят рассыпанными бусинками, а внизу они тяжеловесные пыльные бензиновые громады, уставшие, раскалённые утренним солнечным жаром, брошенные хозяевами на лето.

Поглядывая в окно, Милан заглатывал остатки сдобной булки, слизывал с пухлых губ сладкие крошки и молочные усы. Мысленно он уже топал по тропинке между машин вниз, к набережной, к тёплой чугунной старинной пушке. Внутри пушечного ствола холодно и будто бы дует подземным сквозняком. Там в маленьком углублении, неизвестно откуда появившемся в стволе, лежала…

Милан запыхтел от нетерпения и чуть не подавился булкой. Он заглянул в холодильник и достал оттуда оранжевую миску с котлетами. Мать велела их съесть на завтрак. Упрямый Милан никогда не делал того, что ему велели, а чтобы не попало, он завернул две пышные котлетины в газету и сунул в карман ветровки.

Телефонный звонок остановил Милана в дверях.

— Милечка, — проворковал в трубке бабушкин голос. — Мама уже ушла? Ну что ты молчишь?

— Кого вам надо? — грубоватым баском спросил Милан.

— Миля, ну что ты паясничаешь?

— Меня зовут Милан, — процедил он сквозь зубы, — а не Милечка и даже не Миля, тем более не морская миля и не итальянский город Милан. У меня ударение в другом месте.

— Я вот папе скажу, как ты разговариваешь, — заворчала бабушка. — Ударение у тебя будет как раз в том самом месте.

— Когда будешь разговаривать с папой, скажи ему, что тебя не устраивает моё имя, — угрозы Милана всегда раззадоривали. — Кстати, моего сербского папу зовут не Слодя, не Бодя, а Слободан.

Милан повесил трубку и сердито выдохнул. Вечно бабушка что-нибудь такое придумает, противно-слащавое, будто манную кашу по щекам размазали.

— Милечка! — кривляясь, передразнил её Милан и скорчил рожу в зеркало. При этом его физиономия не утратила симпатичности и некоторой надменности одного из тех смазливых мальчишек, какие красуются на обложках модных журналов. Он был голубоглазым, с белыми, чуть волнистыми волосами, упрямым вздёрнутым носом и пухлыми губами плаксивого ребёнка.