Между ангелом и волком - Дарья Вильке Страница 14

Директор еще раз вздохнул:

— Есть, давай сюда свою спину.

За полдня Вольфи вымыл три клетки и научился кормить лошадей. Вечером начистил картошки на всех и уложил все костюмы в цирковые сундуки.

Есть картошку, которую ты начистил сам, как взрослый — намного вкуснее. Когда с тобой разговаривают как с любым другим взрослым — хочется слушать, а не убегать во двор, к ребятам.

Спину ему намазали какой-то специальной цирковой мазью, которой лечились дрессировщики и канатоходцы. Спину жгло и щипало немилосердно, поэтому рубашку пришлось снять. Спать лучше на животе — советовал Канатоходец.

— А потом мы с братом залезли на крышу… ну вот и он — не даст соврать, — как раз говорил Канатоходец, когда скрипнула дверь и в фургончик директора цирка, нагнувшись, чтоб не разбить лоб о притолоку, вошел отец Весельчак.

И увидел Вольфи.

— Энгельке? Ты почему не дома?

— Да ты на его спину посмотри, — отозвался директор.

— Так вы тоже, получается, по фамилии Весельчак? — спросил Вольфи директора, когда рассказал отцу Весельчаку про маму и рыцарей, про брата и ремень дяди Вильфрида.

— Получается, что так, — улыбнулся одними губами Канатоходец.

— Понимаешь, Энгельке, — сказал отец Весельчак, словно продолжая какой-то давно начатый разговор, — понимаешь, родители ведь так часто не дают детям быть детьми, а когда те становятся вдруг взрослыми, то им не хочется этого видеть. Но они это не со зла, наверное — а просто не знают, как можно еще.

— Ваши мама с папой тоже такие? — спросил Вольфи.

— Ну конечно, — ответил Весельчак.

— Они очень хотели, чтобы я стал священником, а брат — нотариусом. Потому что и священник, и нотариус — это солидно. Понятно. Прилично.

Отец Весельчак вдруг перестал быть взрослым — он превратился в обиженного мальчика.

— Мне повезло — я тоже хотел стать священником. Тут мы сошлись. А Франц, — он кивнул на Канатоходца, — нотариусом быть не собирался. Хочу в цирк или в театр, говорил — и все тут. Он натягивал между деревьями во дворе веревку потолще. Он жонглировал зелеными грушами. Он делал сальто и стоял на голове. Его никто не учил — всему сам выучился. Когда в наш городок приехал цирк, он пошел показывать что может. Посмотрев на него, директор согласился взять его на работу. А родители сказали: «Только через наш труп».

— И что потом? — с замирающим сердцем спрашивает Вольфи.

— Потом, — сказал Весельчак, — потом он уехал с цирком. И стал очень хорошим канатоходцем, а потом и цирковым директором — и ему даже дали какой-то цирковой приз. Он приехал с этим призом домой, но отец захлопнул перед ним дверь. Нет у меня второго сына, сказал он. Теперь он каждый год приезжает со своим цирком туда, где я служу — повидаться.

Вольфи притих. И представил маму, как она говорит подругам: «Нет у меня больше сына».

— Все мы канатоходцы, — сказал отец Весельчак напоследок, уходя в распахнутую дверь, прямо в сердце осенней ночи, а директор цирка кивал, соглашаясь. — На натянутом канате между взрослым и ребенком где-то внутри.

«Как между ангелом и волком, — подумал Вольфи. Между ангелом и волком в себе».

— Ходить по канату — это, конечно, страшно, — добавил Канатоходец. — Вдруг сорвешься. Поэтому кто-то — вот как наш отец — быстро-быстро перебегает на одну сторону. Туда, где взрослые. Чтобы жить себе спокойно и забыть, что когда-то ты тоже был маленьким и мечтал о чем-то. Забыть про то, что сын и сам может выбрать себе дорогу. Про то, что другим надо доверять.

— Лучше уж тогда перебежать на другую сторону, — рассудительно сказал Вольфи.

Канатоходец улыбнулся.

— Тогда тоже многое потеряешь. Ведь самое счастье — это стоять посередине, качаться над пропастью и знать, что только ты властен над этой пропастью. Падать или нет, бояться или танцевать над бездной — только твой выбор.

Тусклый цирковой фонарь над входом в фургончик директора поздним светляком мигал в ночи. Словно и он знал про канатоходцев, волков и ангелов.

Опа, опа, опа, опа —

Ты скачи, конек, галопом

Через камни и пороги,

Только чур — смотри под ноги,

Опа, опа, опа, опа,

Ты скачи, конек, галопом.

Цок-цок, цок-цок —

Не спеши ты так, дружок

Если будешь прыгать всласть,

То могу я и упасть.

Цок-цок, цок-цок… [3]

Мурлычет себе под нос Вольфи старинную песенку. Цирковая повозка подпрыгивает на ухабах, она едет медленно, словно разбегаясь перед долгой дорогой. Словно готовясь лететь к новым городам, в новые страны. Вольфи сидит сзади, там, где брезентовую стенку закатали рулетом наверх. Он как пес, живущий за Кладбищенской улицей, нюхает воздух, чует в нем и приближающуюся незаметно зиму, и листопады, до которых еще несколько недель — и сбор урожая, когда всюду будут стоять корзины с зелеными, желтыми и красными в бордовую крапинку яблоками. Совсем скоро, мимо мельницы и ручья, мимо заброшенных загонов для лошадей, повозки выйдут за город, повернут в кукурузные поля, и останется тогда за спиной Городок Ц.

Вольфи будет кочевать с цирком Канатоходца, и, может быть, однажды найдет своего брата. Смешного и нелепого Роберта Дюпрей-Энгельке.

Вольфи смотрит на дома под красной черепицей, на старые, похожие на сказочных стариков, каштановые деревья — и оттого, что он уезжает, и грустно и радостно одновременно.

Потом из переулка вдруг показывается кто-то. Грустная женщина идет по дороге, не замечая, что где-то впереди катится прочь из города цирковая повозка с Вольфи на хребте. Мама.

Он думал, что она взбесится, когда он убежит, что станет кричать, что, может быть, поднимет на ноги полицию. Или, к примеру, просто вздохнет с облегчениием — ведь на самом деле, наверное, все равно, живет ваш сын в интернате для трудновоспитуемых или сбежал с бродячим цирком.

А она просто тихо идет по дороге.

Глядит куда-то вдаль невидящим взглядом.

И плачет.

Даже отсюда, с цирковой повозки, видно, как припухли заплаканные глаза — и от этого становится неловко за нее и стыдно за себя. И за нее, конечно же, стыдно тоже.

Вольфи никогда не видел, чтобы она плакала. Ему казалось, что от него одни заботы и стоит ей от него освободиться, как тут же ей и станет лучше.

А она — плачет.

Ну что ты будешь делать…

— Эй, — тихо говорит он Канатоходцу, который сидит на облучке, — эй, я остаюсь.