Немецкий детектив - Вернер Тельке Страница 81

Проснувшись, он в первый миг почувствовал себя таким веселым, свободным и счастливым, словно обычный труженик в первое отпускное утро. Светило солнце, он был здоров и имел достаточно денег, чтобы спасти фирму и обеспечить себе приличное существование. Наконец-то настало утро, когда ему не нужно в полусне перебирать столбцы цифр, сравнивать отдельные пункты баланса или искать подход к холодным как лед банкирам. Он справился, он смог!

Потом, однако, маятник качнулся в другую сторону, и постепенно он начал сознавать, на какой ненадежной почве все еще находится. Ваххольц, молодой банковский чиновник, с тяжелым ранением лежит в больнице, а Фойерхан сидит и ждет внизу в подвале.

Разыскивается Ханс Иоахим Томашевский, родившийся 17.22.1934 в Айхенвальде под Берлином. Рост 176 см, вес 88 кг, волосы темно-русые, глаза серые, особых примет нет. Подозревается в совершении налета на восьмое отделение Бранденбургского земельного банка и похищении 90 000 марок. Во время налета ранил банковского служащего Хольгера Ваххольца и похитил тридцатичетырехлетнего коммивояжера Гюнтера Фойерхана. Информацию по этому вопросу направлять криминальной полиции или в любой полицейский участок. По желанию обеспечивается конфиденциальность источников. Полицай-президент назначил за задержание преступника премию в размере 5000 марок.

Примерно так он представлял объявления о собственном розыске. И слова эти постоянно вертелись у него в голове.

Томашевский привстал, с трудом разгибая вспотевшее тело, спустил босые ноги на мягкий коврик у постели. «С моей головою худо, в ней словно жернов мельничный вертится»… Гёте… В школе им приходилось учить наизусть отрывок из Фауста, и Сузанна ему всегда подсказывала… Господи, если бы повернуть время вспять! Десять лет жизни он отдал бы за то, чтобы получить шанс начать жизнь сначала. Послал бы к черту занюханную отцовскую фирму и занялся английской филологией. И не стал бы преступником.

Тут он заметил, что полупустой бокал воды все еще стоит на туалетном столике. А ведь мог бы поклясться, что во сне перевернул его. Застонав в голос, достал из ящика коробку с таблетками от головной боли, бросил две в бокал и машинально размешал их пальцем. Потом одним глотком проглотил мутную жидкость и содрогнулся.

На весь остаток жизни теперь на нем клеймо преступника, грабителя банков, возможно, и убийцы. И что теперь ни делай — ничего не изменишь. Как если бы ему оторвало руку. А его близкие еще ничего не знают… Смешно.

Тяжко опершись обеими руками на мягкие колени, он медленно поднялся, набросил выцветший зеленый купальный халат и потащился на кухню. Казалось, пустой дом смеется над ним. Да, ему не удалось наполнить жизнью виллу, унаследованную от предков…

Только теперь Томашевский заметил в кармане халата маленькую «беретту». До него еще не дошло, что этим маленьким предметом можно кого-нибудь убить. В его представлениях насильственная смерть всегда была связана с чудовищными орудиями. Он мог представить, что человека раздавит танк или разобьется реактивный самолет, врезавшись в гору… Но как кому-то могла повредить едва заметная пулька из такого пистолета?

Открыв холодильник, он нашел в нем пакет молока и жадно сделал несколько глотков. Потом поискал, чем бы покормить Фойерхана. Нашел пластиковую упаковку с фруктовым творогом, немного мясного салата на мелкой тарелке, огромную калифорнийскую грушу и полпачки масла. Все это с ломтем хлеба и бутылкой пива положил в пакет и побрел в подвал. Когда придет его экономка фрау Пошман, о Фойерхане он уже не сможет позаботиться.

Осторожно отворил оливково-зеленые стальные двери толщиной несколько сантиметров, которые были абсолютно звуконепроницаемы.

В душе он надеялся, что Фойерхана уже не будет в живых. Может быть, от пережитого потрясения. И в самом деле, когда он заглянул через решетчатые двери, тот лежал на низком топчане как будто без признаков жизни. Но оказалось, просто спал, свернувшись калачиком.

Томашевский просунул еду под решетку и отступил на шаг. Фойерхан неловко потянулся, что-то неразборчиво пробормотал, но не проснулся.

Томашевского окатил горячий пот. «Если сейчас его застрелить,— вдруг пришло ему в голову,— он ничего не заметит и все будет не так плохо. Уснул он с надеждой на освобождение, с надеждой и умрет. Убить спящего — гуманно, ведь сон — как временная смерть. А застрелить мертвого — не преступление. Сделай это сейчас — если не сделаешь тотчас, не сделаешь никогда!»

Томашевский достал «беретту» из широкого кармана халата, снял с предохранителя и положил палец на курок. Рука у него даже не дрогнула. Он не чувствовал бремени вины. Он только выполняет приказы и должен повиноваться. А приказ убить дала ему высшая инстанция — его разум. Смерть Фойерхана была неизбежна. Обеспеченная жизнь на свободе — вот единственная цель, к которой Томашевский стремился любой ценой, ни перед чем не собираясь отступать.

Мушка, прорезь прицела и голова Фойерхана уже оказались на одной прямой… И тут Фойерхан перевернулся на другой бок. Томашевский, стрелок неопытный, вынужден был прицелиться снова.

А стоит ли вообще целить в голову? Не лучше ли в сердце? Томашевский заколебался. Если пуля попадет в голову, разлетится мозг и у него просто не хватит сил устранить следы. Если попадет в тело, выстрел может оказаться несмертельным. И раненый Фойерхан станет метаться по камере, как раненый зверь, и больше в него не попадешь. Неужели оставить его в агонии, вопящего и истекающего кровью?

Он чувствовал, как весь покрылся потом, дыхание стало еще прерывистее, как задрожали колени и начало дергаться правое веко.

Томашевский опять поднял оружие и прицелился в Фойерхана.

Да стреляй же, черт! Трах — и все позади…

Он все еще готов был это сделать. Невольно начал считать: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре… И остановился.

Когда-то он был твоим другом… Наверное, даже лучшим другом. Ты не можешь так хладнокровно…

Его охватил приступ кашля.

Фойерхан проснулся. И сразу все понял. Одним прыжком он забился в дальний угол и срывающимся голосом крикнул:

— Нет! Не стреляй, прошу тебя!

Томашевский медленно опустил оружие. Ему стало стыдно. Потом его охватил страх. Неописуемый страх. Отвернувшись, он убежал, стремительно взлетев по лестнице. Уже в ванной рухнул на колени перед низкой раковиной, и его вывернуло наизнанку. Его охватило чувство одиночества и жалость к самому себе. Он жаждал умереть на месте и избавиться наконец от всех проблем. И в тоске начал молиться, чего не делал с детства. «Господи Боже,— повторял он в душе,— положи ты конец всему этому!»