Высокие чувства по низким ценам [= Иудино племя ] - Татьяна Рябинина Страница 8

Эсфирь Ароновна, одетая в длинное ярко-оранжевое платье с разрезами по бокам, сидела на крыльце в шезлонге и всматривалась вдаль. Никого. Еще слишком рано. Сбор назначен на три часа, к позднему обеду, а еще только два. Августовская жара давила, не давала вздохнуть полной грудью. Надрывно и тревожно стрекотали кузнечики, удушливо пахло цветами и скошенной травой. Побежденная зноем зелень поблекла, уступив яркостью всем оттенкам синего и голубого – искрящейся речки, бездонного неба и главкам часовни во имя Феодора Стратилата, построенной по завещанию покойного мужа Эсфири Ароновны.

В гостиной работал кондиционер, но она предпочла душноватую тень веранды. Кто знает, сколько еще осталось смотреть на мир. Сегодня ей исполнилось восемьдесят. Никто из родных столько не прожил, разве что брату скоро исполнится семьдесят восемь. Но Изя инвалид, а она по-прежнему до неприличия здорова. Разве что сердце иногда покалывает, если случится сильно понервничать. Но такое редко бывает. Ничего-то ее уже по-настоящему не волнует.

Эсфирь Ароновна встала, потянулась, расправила складки платья, с удовольствием подумала, что такой фасон не каждая молодая девчонка осмелится надеть. Со спины или издали ее все еще принимали за девушку: прямая, стройная, все, что нужно, по-прежнему на месте. Конечно, кое-где поработал скальпель пластика, да какая разница. Вот с лицом сложнее. Тут уж что можно было подтянуть или выровнять, давно подтянуто и выровнено. Но и время на месте не стоит. Как ни старайся, молодость не вернешь. Сколько раз она видела гладкие холеные мордашки на расплывшихся дряблых телесах. А у нее наоборот – на стройной молодой фигуре лицо ухоженной старушки. Ну и ладно, переживать еще из-за этого!

- Эсфирь Ароновна, красное вино уже доставать? – неслышно подошла домработница Полина, высокая полная женщина лет сорока, одетая в тесноватое зеленое платье.

- Попозже, - не поворачиваясь, ответила Эсфирь Ароновна. – А то слишком согреется. Наверно, градусов двадцать восемь, не меньше.

- Тридцать! И ни облачка. Правда, к ночи грозу обещали. Парит сильно, может, и натянет.

Эсфирь Ароновна с удовольствием представила, как ее разлюбезные детки, внуки и племянники потеют в своих консервных банках, которые они гордо именуют автомобилями, и во все корки кроют дорогую бабулю вместе с ее юбилеем. И никто ведь не посмел отказаться, сославшись на неотложные дела или болезни. Вадик даже из Англии приехал, где, впрочем, учится на ее денежки.

Она даже и не пыталась сделать вид, что любит кого-то из своих дорогих наследничков. Может быть, потому, что и мужей своих не любила. Первого, Гришу, ей буквально навязала мать. Ей тогда нравился одноклассник Валера. Ничего у них такого не было, гуляли, целовались украдкой. Он погиб в декабре 41-ого под Ленинградом. Она и поплакать-то толком не успела, а мать ее уже с Григорием познакомила. Ей восемнадцать, ему – тридцать шесть, а на вид и все сорок.

«Что ты себе думаешь, дура, - орала мать. – Ты же за ним будешь, как за каменной стеной. Война идет, что с нами дальше будет – неизвестно. Даже если и победим, мужиков будет по одному на сто баб. Будешь тогда кобениться, за первого встречного безногого пьяницу выскочишь, а то и вовсе в девках останешься вековать. А тут такой человек за тебя сватается. И не чужой нам».

Григорий Шлиманович действительно был каким-то родственником отца. Отчима… Она так и не смогла думать об Ароне Моисеевиче как об отчиме. И мать не простила – за то, что рассказала ей все. Уж лучше бы не знать ничего. Ни об отце, ни о матери, ни об… отчиме.

Тогда они уже жили в Москве – перебрались перед самой войной. Отец шел в гору – к грозно сияющим вершинам НКВД. Возможно, шел по трупам – они об этом не думали.

Эсфирь Ароновна вспомнила их квартиру в знаменитом «доме на набережной» – три огромные комнаты с высоченными потолками, стрельчатые арки дверных проемов, обилие тяжелых бархатных драпировок с кистями. И Григорий – на фоне всего этого великолепия. Буйно кудрявая смоляная шевелюра, влажно блестящие глаза за стеклами очков с прямоугольными стеклами, крупный, словно живущий своей особой, самостоятельной жизнью нос. Он носил защитного цвета тужурки и зеркально сверкающие сапоги. Эсфирь чувствовала себя рядом с ним неуютно, она ежилась под его пристальным, жестким взглядом, как на холодном ветру.

Родители давили на нее, Григорий приезжал почти каждый день с роскошными подарками. Она сопротивлялась, сколько могла, потом устала. Свадьбы по военному времени не было, просто расписались и устроили праздничный ужин. Григорий поселился в их квартире.