Убийственный Париж - Михаил Трофименков Страница 8

Что мог еще сказать ошеломленный Фортюне? Эмиль вышел из тени старшего брата, ярчайшего, непримиримого оратора, воплотив то, о чем Фортюне лишь говорил. Это он, а не Эмиль призывал «вспороть животы четырем-пяти хозяевам» и заходился 18 июня 1892 года на митинге в защиту Равашоля: «Наносить удары, пока буржуа не исчезнут! Если для спасения половины человечества придется убить другую половину, пусть ее убьют». Эмиль в те дни как раз осуждал Равашоля: «Настоящий анархист убьет своего врага, но не станет взрывать дома с женщинами, детьми, трудящимися и слугами».

Те, кто одобрил жест Анри, не витийствовали, а действовали: Анри убивал даже из-за решетки. Друзья, едва узнав о взрыве, вынесли из его комнаты запас готовых бомб: их унаследовал двадцатидевятилетний бельгиец Амедей Повель. 14 февраля одну из них обезвредили в банке «Сосьете женераль» на улице Прованса. 20 февраля Повель, назвавшись Ребоди, уведомил полицию письмом, что покончит с собой. На улицах Сен-Жак и Сен-Мартен он заминировал оба входа в мебилирашки, адрес которых указал в письме, с тем расчетом, что полицейские, примчавшиеся вынимать «Ребоди» из петли, взлетят на воздух. Одна бомба убила домохозяйку, вторая — никого.

15 марта превратился в кровавое месиво сам Повель: бомба, которую он принес на мессу в церкви Мадлен в разгар Великого поста, сработала, когда он проходил сквозь вращающиеся двери.

4 апреля рванула бомба, спрятанная в горшке с гиацинтом, в ресторане «Фуайо» вблизи Люксембургского сада. Поэт-анархист, переводчик Петрония и тяжелый опиоман Лоран Тайад, случайно оказавшийся в этом, в высшей степени буржуазном, месте, лишился глаза, но не отрекся от своей недавней апологии Вайана: «Что значат жертвы, если жест прекрасен». Впрочем, Тайаду, выдержавшему свыше тридцати дуэлей, было не привыкать к ранам. Вплоть до нелепой ссоры с единомышленниками, которая в 1905 году приведет его в консервативный лагерь, Тайад оставался верен анархии и в октябре 1901-го даже был осужден на год тюрьмы за «подстрекательство к убийству» русского царя.

По обвинению в покушении 26 апреля арестовали Феликса Фенеона, друга Тайада, тонкого критика, денди с остроконечной бородкой, первооткрывателя и пропагандиста всего нового в искусстве — от Лотреамона и Рембо до пуантилистов. Портреты «этого человека с нарочитым видом американского Мефистофеля», имевшего, по словам поэта-символиста Реми де Гурмона, «мужество скомпрометировать себя во имя планов, которые он считал безумными, но все ж справедливыми и яркими» [5], писали и рисовали Феликс Валлотон, Максимилиан Люс, Поль Синьяк. Фенеон служил в военном ведомстве, где слыл виртуозным сочинителем бюрократических рапортов. Под колпак его взяли 9 марта, когда стукач «Лека» записал в кафе «Дельта» разговор рисовальщиков закрытого анархистского журнала «Ле пер пенар» о некоем соратнике из министерства обороны.

Генерал Жорж Буланже, военный министр и путчист-неудачник, вряд ли сказал бы, что «на Фенеона можно положиться», будь он знаком с таким образчиком его черного юмора: «Полицейский Морис Марюллас вышиб себе мозги. Спасем от забвения имя этого честного человека». Фенеон на пару с Анри редактировал «Л’Ан-Дэ-ор», получал на свое имя и на имя племянницы обширную переписку анархистов-эмигрантов, вместе с жившим напротив анархистом Александром Коэном переводил пьесы Герхарта Гауптмана, запрещенные во Франции за бунтарский дух. Наконец, у него жил Луи Арман Мата, друг Анри, до последнего отговаривавший его от взрыва в кафе. Обыск у Фенеона 5 апреля ничего не дал: изъяли несколько газет да визитные карточки Тайада, Мирбо, Писарро. Но 24 апреля арестовали Мата, на следующий день в столе в министерском кабинете Фенеона нашли флакон с ртутью и спичечный коробок с одиннадцатью детонаторами: очевидно, Мата забрал их с квартиры Анри и отдал Фенеону.

Артистические круги несли все новые потери. 27 июля взяли пуантилиста Люса, затем — шведского художника Ивана Агели. Монмартр охватила паника: Писарро, Мирбо, писатели Поль Адам и Бернар Лазар, художники Теофиль Стейнлен и Поль Наполеон Руанар от греха подальше покинули Францию. (Жесткий контроль за богемой сохранится и после прекращения анархистского террора: через несколько лет в списки анархистов, подлежащих интернированию в лагерь в случае всеобщей мобилизации, попадет живописец Рауль Дюфи.) Закрылись все анархистские издания. Впрочем, в эпоху, когда Стефан Малларме на вопрос о Равашоле ответил, что не может «обсуждать поступки святых», рецептуру взрывчатки публиковали даже символистские журналы. Еще один символист — Адам воспел осквернение Равашолем могил: «кольца со склизких рук» графини де Рошетайе «могут на целый месяц спасти от голода семью отверженных».

Декаденты, говорите, эстеты? «Башня из слоновой кости»?

* * *

6 августа Агели, Грава (повторно), Коэна (заочно), Люса, Мата, Фенеона, вывели на показательный «Процесс тридцати». По своей драматургии он предварял сталинские процессы и наследовал практике так называемых процессов-амальгам времен Великой французской революции. На одну скамью усадили девятнадцать теоретиков анархии и, дабы скомпрометировать анархизм, одиннадцать «иллегалистов» — уголовников, подводивших под грабежи идейную базу. По версии властей, одержимых теорией заговора, это и был законспирированный центр, адский генштаб, стоявший за всеми покушениями.

Фенеон в ожидании суда коротал время в камере за переводом «Нортенгерского аббатства» Джейн Остин. Не знакомый с ним лично Таде Натансон, выдающийся коллекционер и издатель, нанял ему адвоката Эдгара Деманжа, златоуста, добившегося в 1870 году оправдания князя-убийцы Бонапарта (35), будущего защитника Дрейфуса.

«Вы анархист, мсье Фенеон?» — «Нет, я бургундец, рожденный в Турине». Отвечая на первый же вопрос обвинителя Леона Жюля Бюло, фанатичного анархо-борца, Фенеон перехватил инициативу и превратил слушания в интеллектуальный цирк. Цирк, в котором он рисковал головой.

«Вас видели беседующим с анархистами под уличным фонарем». — «Не будете ли вы так любезны уточнить, где именно находится это „под фонарем“?»

Когда Бюло, прервав заседание, умчался в ванную — кто-то прислал ему пакет с дерьмом, — Фенеон констатировал: «Со времен Понтия Пилата мир не видел судьи, столь демонстративно умывающего руки».

Фенеон убедил суд, что детонаторы нашел на улице его покойный отец, ртуть пригодна для изготовления не только бомб, но и термометров с барометрами, а подозрительные личности, которые, как стукнул консьерж, посещали его, — писатели и художники.

Анри между тем признал, что флакон с ртутью принадлежал ему. Фенеон небрежно парировал: «Если бы Анри предъявили бочку ртути, он и ее признал бы своей. Он был не чужд похвальбе». Фенеон не дал показаний ни против кого из анархистов, заверив председателя суда, что в случае чего не станет свидетельствовать и против него тоже.

Рисковую наглость Фенеона смягчили показания Малларме: «Его любят все <…> это кроткий и прямодушный, тончайшего ума человек. Я никогда не слышал, чтобы <…> Фенеон говорил о чем-либо, кроме искусства. Я знаю: использовать что-либо, кроме литературы, для выражения своих взглядов, он считает ниже себя».