Первородный грех - Филлис Дороти Джеймс Страница 73

Он заметил, что Кейт переоделась, сменив свой обычный костюм — пиджак и брюки из твида — на хлопчатобумажные джинсы и куртку и упрятав густую золотистую косу под жокейскую шапочку. Он знал почему. Он и сам был одет очень просто. Сладковато-лимонный запах дезинфицирующих средств становился почти неощутимым через первые полчаса пребывания в лаборатории, но оставался на одежде на многие дни, пропитывая весь платяной шкаф запахом смерти. Он очень давно понял, что сюда не нужно надевать ничего такого, что нельзя бросить в стиральную машину в тот самый момент, как встаешь под душ. Сам он мылся долго и упорно, подставляя лицо под колющие струи воды, будто они могли смыть что-то большее, чем запах, что-то большее, чем все увиденное им в последние два с лишним часа. В восемь вечера Дэлглишу предстояла встреча с комиссаром в комнате министров в палате общин. Надо будет как-то найти время заехать домой на Куинхит, чтобы принять душ и переодеться.

Ему ярко помнился — да и как он мог бы забыть это? — первый post mortem, на котором он присутствовал еще молодым детективом-констеблем. Жертвой убийства была двадцатидвухлетняя проститутка, и, как он помнил, тогда возникла какая-то сложность с опознанием убитой, поскольку полицейским не удалось отыскать ни ее родственников, ни близких друзей. Белое истощенное тело, распростертое на поддоне, было покрыто рубцами от ударов плетью, багровыми, словно стигмы, и в своей застывшей белизне казалось немым свидетелем мужской бесчеловечности. Бросив взгляд на секционную комнату, заполненную полицейскими чинами, он тогда подумал, что после своей смерти Тереза Бёрнс получила значительно больше внимания от представителей государства, чем получала в жизни. Проводил аутопсию доктор Макгрегор, типичный последователь старой школы индивидуалистов, закоснелый пресвитерианин, требовавший, чтобы аутопсии проводились, если не физически, то хотя бы духовно, в атмосфере священнодействия. Дэлглиш помнил выговор, сделанный им лаборанту, ответившему коротким смешком на произнесенную шепотом остроту коллеги:

— Я не потерплю смеха у себя в морге. Я тут не лягушку препарирую.

Док Макгрегор не терпел светской музыки во время работы, предпочитая слушать метрические псалмы, чей похоронный темп не только замедлял ход аутопсии, но и угнетающе воздействовал на настроение. Но именно одна из аутопсий Макгрегора — post mortem убитого ребенка, во время которой звучал «Pie Jesu» Форе, [86]— дала Дэлглишу одно из его лучших стихотворений, и он считал, что уже за это должен быть благодарен Макгрегору. Уордлу же было безразлично, какую музыку включают во время работы, если это не попса, так что сегодня они собирались поставить знакомые всем утешительные мелодии «ФМ-Классик».

В морге было две секционных — одна с четырьмя секционными столами, другая — с одним. Именно это помещение Реджиналд Уордл предпочитал использовать в тех случаях, когда расследовались убийства, и там неизбежно возникала толкучка, поскольку экспертам по насильственной смерти не хватало свободного пространства: патологоанатом и его ассистент, два лаборанта из морга, четверо полицейских-оперативников, лабораторный офицер связи, фотограф с помощником, полицейский расследователь, специалисты по отпечаткам пальцев и стажер-патологоанатом, которого док Уордл представил как доктора Мэннинга — тот должен был вести записи. Уордл не любил работать с микрофоном над головой. Дэлглиш подумал, что в коричневатых хлопчатых комбинезонах все они могли показаться бригадой медлительных грузчиков мебели. Только виниловые бахилы на ногах заставляли предположить, что дело, ради которого они здесь собрались, более зловещего характера. Лаборанты уже надели маски, но прозрачные щитки еще не были опущены. Позже, когда они станут принимать органы в ведерки, чтобы их взвешивать, щитки будут опущены, защищая от СПИДа и от еще более распространенного риска получить гепатит В. Док Уордл, как обычно, надел поверх свободных брюк и рубашки с жилетом только светло-зеленый резиновый фартук. Как большинство судебных патологоанатомов, он относился к собственной безопасности с высокомерным пренебрежением.

Труп, запакованный в пластиковый саван, лежал на каталке в проходной комнате. По слову Дэлглиша лаборанты разрезали и сорвали пластиковый мешок, отбросив его края в сторону. Послышался звук, похожий на воздушный хлопок или громкий выдох, и пластик треснул, как электрический разряд. Труп предстал перед их глазами, словно содержимое огромной рождественской хлопушки. Глаза теперь потускнели, и только змея, заткнувшая ему рот и закрепленная пластырем на щеке, казалась живой и полной энергии. Дэлглиш вдруг почувствовал, что всей душой хочет, чтобы змею убрали, — лишь тогда это мертвое тело снова обретет хоть частичку достоинства, — и на миг задумался, что же заставило его настоять на том, чтобы змею оставили на месте до аутопсии? Только это помогло ему удержаться и не протянуть руку, чтобы вырвать змею прочь. Он начал процедуру официального опознания, устанавливая последовательность фактов.

— Это — тот самый труп, который я впервые увидел в девять часов сорок восемь минут утра, в пятницу, пятнадцатого октября, в Инносент-Хаусе, расположенном на Инносент-Уок, в Уоппинге.

Дэлглиш с большим уважением относился к лаборантам Маркусу и Лену, ценя в них человеческие качества не меньше, чем их работу в морге. Есть люди, а среди них попадаются и офицеры полиции, которым трудно поверить, что человек может добровольно согласиться работать в морге, если его на это не толкают какие-то эксцентричные или даже зловещие психологические побуждения. Однако Маркус и Лен, к счастью, казались, совершенно свободными даже от охоты к кладбищенскому юмору, который служил многим профессионалам защитой от ужаса и отвращения; они делали свое дело так прозаически спокойно, компетентно и с таким достоинством, что не могли не вызывать уважения. Кроме того, он видел, сколько труда они затрачивают на то, чтобы покойник выглядел прилично, прежде чем его родственники явятся для осмотра. Большая часть трупов, которые на их глазах вскрывали в медицинских целях, были трупы старых, больных людей или тех, чья смерть наступила в результате естественных причин: это было не так уж трагично даже для тех, кто их любил, а у людей, им чужих, вряд ли могло вызвать глубокие переживания. Но как, задавал себе вопрос Дэлглиш, как их психика справлялась с молодыми — убитыми, изнасилованными, искалеченными, — жертвами катастроф или прямого насилия? В наш век, когда никакое горе, даже вызванное естественными причинами, свойственными человеческой природе, невозможно перенести без мудрого совета, разве нашелся бы кто-нибудь, кто мог советовать Маркусу и Лену? Но они по крайней мере могли избежать соблазна обожествлять знаменитых, богатых, популярных. Здесь, в морге, наступало конечное равенство. Для Маркуса и Лена здесь имело значение не то, сколько выдающихся медиков собралось у смертного ложа, не роскошь планируемого погребального обряда, но степень разложения трупа и вопрос, не нужно ли поместить его в камеру для тучных. Поддон, где лежало теперь уже совершенно нагое тело, поставили на пол, чтобы фотографу легче было обойти его со всех сторон. Когда он кивнул, что удовлетворен первыми снимками, двое лаборантов осторожно перевернули труп, стараясь не сдвинуть змею. Потом, когда тело снова положили лицом вверх, поддон подняли и поместили на подставки у изножья секционного стола так, что круглое отверстие пришлось прямо над стоком. Док Уордл провел обычное общее обследование тела, затем устремил свое внимание на голову. Он отклеил пластырь, убрал змею — осторожно, словно это был чрезвычайно интересный биологический экземпляр, и принялся обследовать рот, сразу став похожим, подумал Дэлглиш, на преисполненного энтузиазма дантиста. Он вспомнил, что как-то, в момент откровенности, сказала ему Кейт Мискин — она только начинала у него работать и откровенность ей тогда давалась много легче: именно эта часть аутопсии, а не последующее вскрытие и систематическое извлечение и взвешивание главных органов заставляла все в ней сжиматься и вызывала тошноту, будто нервы мертвого человека всего лишь застыли в состоянии покоя и могли отреагировать на прикосновения ощупывающих, затянутых в резиновые перчатки пальцев так, как реагировали бы при жизни. Он ощущал присутствие Кейт, стоявшей чуть позади него, но не оглядывался. Он был уверен — она не упадет в обморок ни сейчас, ни потом, но догадывался, что она, как и он сам, чувствует сейчас нечто гораздо большее, чем профессиональный интерес, глядя, как вскрывают то, что совсем недавно было молодым и здоровым человеком, и опять почувствовал боль в душе от того, что работа в полиции отбирает немалую долю доброты и невинности.