1793. История одного убийства - Никлас Натт-о-Даг Страница 57

Спальня Петтера Петтерссона находится в северо-восточном углу старой усадьбы. Там две таких комнаты, его чуть получше. За стеной расположился Франц Хюбинетт, сменщик Петтерссона. Лето только начинается, но в комнате уже жарко, как в печи, хотя окна настежь и смотрят на залив. Петтерссон снимает камзол, потную рубаху и вытягивается на кровати. Долго смотрит в потолок, где его предшественник или какой-то другой сукин сын выцарапал от скуки какие-то имена на деревянных балках. Имя и год. Рядом – огромный, извергающий семя мужской член. Рисунки с годами потемнели и почти сливаются с шоколадно-седой поверхностью брусьев.

Он расстегнул штаны, подвигал вперед-назад крайнюю плоть. Возбуждение не приходило. Сплюнул на пол.

Скоро двенадцать лет, как он служит надсмотрщиком в Лонхгольмене, и двенадцать же лет живет в этой комнатенке. Если это можно назвать жизнью. Он вернулся из армии, работал на королевской винокурне, а сюда пришел в восемьдесят первом году. С тех пор и носит синий камзол, хотя формально надсмотрщики не принадлежат к сепарат-страже. Постепенно понял: он, здоровенный мужик, среди хромых и увечных пальтов выглядит, как белая ворона. Отсутствие инвалидности в этой компании и есть инвалидность. Даже Хюбинетт страдает от последствий слишком рано взорвавшегося заряда в мортире и не может сжать правую руку.

Петтерссон стесняется своего отменного здоровья. Его уволили из армии вовсе не по причине ранения, и он убежден, что постоянно сплетничающие пальты догадываются или просто-напросто знают о причинах увольнения. Петтерссона отчислили из армии, потому что посчитали неподходящим для военной службы. Попросту опасным. Огромный, немереной силы забияка и интриган, но главное – необычно жестокий. Если случались драки, он всегда старался не просто избить, а изувечить соперника. Вскоре ни один капрал не хотел зачислять его в свою роту. Выдумали какую-то причину и уволили – все были уверены, что добром с ним не кончится. Петтерссон привык, что его вечно в чем-то обвиняют, но в данном случае никакой вины за собой не чувствовал. Несправедливость до сих пор раздражала его, и он постоянно искал, на ком выместить обиду.

Но его новая должность имела и преимущества. Он ни за что не хотел бы ее оставить. В восемьдесят третьем году Петтерссон еще не научился владеть собой и избил насмерть одну из женщин. Он до сих пор помнил ее фамилию: Лёман. Дело было ранним утром, его послали разбудить заключенных. Он, разумеется, не стал надрывать голос и будил их с помощью Мастера Эрика. А Лёман не вскочила от такой побудки – то ли не могла, то ли не хотела. Он ударил еще три или четыре раза, а она продолжала лежать. И тогда ему глаза словно красной пеленой застило. Он начал хлестать ее как сумасшедший, бил, и бил, и бил, пока его не оторвали другие пальты…

Лёман так и не поднялась с койки. Ему пришлось сообщить о ее болезни: она лежала и тихо стонала, а к обеду изо рта пошла пена и Лёман испустила дух. Свидетелей было много, Бьоркмана заставили устроить разбирательство. Хотя Петтерссон утверждал, что сама по себе порка не могла послужить причиной смерти, должно быть, она подцепила какую-то заразу, пока спала, а наказание только ухудшило ее состояние, – его все равно присудили к двум неделям на хлебе и воде.

Он запомнил эти четырнадцать дней. В полутьме, терзаемый голодом, он вспоминал каждый удар плетью, каждый рубец, оставленный на коже Лёман. И когда он вышел из недолгого заключения, твердо знал: дело того стоило. Его постоянно сжигало чувство неудовлетворенности, оно словно давило его изнутри, как забродившее вино давит на пробку, и давление это можно облегчить только одним способом: с помощью плети. Безграничная власть. Ощущать, как его огромное тело нависает над насмерть перепуганными женщинами, затравленно косящимися на плетку в его руке. Ему достаточно только представить эту картину, как тут же мощной эрекцией дает о себе знать его мужской орган, и тогда он возвращается в свою каморку и мастурбирует. Однако развязка наступает слишком быстро и не приносит удовлетворения.

Как и другие пальты, он иногда пользовался услугами заключенных. Что тут особенного – загнать какую-нибудь из развратниц в угол, большинство за это и сидят, а другие… Что ж – другие; за стаканчик перегонного вина или кусок мяса никто не откажется. Но и это не приносит радости. Каждый раз, застегивая штаны, он начинает подозревать: а не поделился ли он с очередной шалавой частицей своей власти? И уходит в раздражении.

Добровольное согласие мало его развлекает. Шлюхи куда интереснее, когда дерешь их против воли. Но все это не то. Танец вокруг колодца – совсем другое дело. Не то что несколько суетливых подергиваний ляжками и приятная, но чересчур уж короткая судорога извержения. Танец погружает его в иной, сладкий мир. Он не знает, одобряют ли другие пальты его развлечение. Во всяком случае, не мешают. Но это было уже давно. После девки Эрссон – ни разу. Но та просто напросилась – нахальная стерва, дерзкая и упрямая. Впрочем, это его излюбленная порода – те, кто думают, что что-то из себя представляют. Что за радость – сечь живых мертвецов. Это дело мясников, они тоже секут мясо, чтобы стало помягче. Эрссон подвернулась очень кстати. Теперь хромает и вздрагивает на каждый шорох. Он смотрит на нее и чувствует приятное возбуждение.

Он снова сунул руку в штаны. Дыхание участилось, рука даже устала. На этот раз он добился извержения, но оно не принесло облегчения. Опять он чувствует себя бутылкой с шампанским: если не вытащить пробку, лопнет грудная клетка. Особенно скверно было, когда этот пропойца пастор сделал ему публичное внушение.

Он уже высмотрел девчонку в бригаде старой ведьмы. Сразу видно – упрямая, себе на уме. По глазам видно. И любопытная, все время высматривает что-то. Ничего, скоро он пригласит ее на танец. Скоро, но не сразу. Чем дольше продержишься, тем слаще вознаграждение.

Пари начали заключать в единственном мужском флигеле, совсем небольшом. Там содержали стариков и детей – тех, кто слишком стар или слишком молод для тяжелой работы. Они знают Петтерссона, а может быть, даже понимают в какой-то степени его прихоти. Прошло уже несколько недель, как он устроил порку новенькой, – наверняка скоро настанет очередь следующей. Долго он не выдержит. Кто следующая? Та, что пролила похлебку, стараясь ухватить хвост салаки? Или та, ленивая, что прядет один моток почти неделю? Следят за каждым шагом Петтерссона, спорят, на кого и как он посмотрел, пробуют прочитать его мысли.

Пари заключают самые разные: из какого флигеля, из какой бригады, а самый крупный выигрыш, если угадаешь имя очередной жертвы.