Черный фотограф - Светлана Успенская Страница 55

Леня уже развернулся, чтобы уйти, как вдруг вторая женщина, ведавшая прогулами, пропусками и допусками на занятия, неожиданно произнесла:

— Маш, а помнишь, еще какого-то Славу отчислили прямо перед дипломом? Как же его фамилия, не могу припомнить, а ты не знаешь? Ну, история еще какая-то была, ее еще все старались замять перед выборами ректора.

— Да-да-да, — вскинулась пожилая Маша, мучительно наморщив лоб. — Действительно, это было чуть ли не в прошлом году. Но все тогда так быстро произошло, что мы и не знаем почти ничего…

— А фамилия? Фамилия как? — У Лени забилось сердце, он почувствовал, что цепляется за что-то важное.

— Сейчас и фамилию выясним.

Через пять минут в карман была положена бумага с адресом Вячеслава Черняка, отчисленного из института в связи с академической задолженностью.

— По-моему, задолженность ему просто организовали… — вспоминала Маша. — А вообще-то вопрос с ним решали на довольно высоком уровне, а нам только декан отмашку давал…

— Ну что, что с ним было? Что-нибудь такое?..

— Чуть ли не уголовщина, но мы точно не знаем, слухи ходили самые противоречивые, но это же слухи…

Теперь Леня уже почти не сомневался, что это тот самый Слава, который ему нужен, даже не важно, кудрявый он или нет. Этот Слава мог быть причиной всех тех трагических случаев, которые произошли с друзьями Муромцева. От него тянулась та самая бесцветная ниточка, которая указывала путь расследования.

До Черняка было довольно далеко тащиться; как оказалось, жил он в подмосковном Одинцове, и поэтому Соколовский для начала решил навестить Наташку Мелешко. Ее из-за фамилии и из-за действительно миловидной внешности на курсе называли Милашкой. Леня ее прекрасно помнил. Это была невысокая хрупкая девушка, непрерывно смеявшаяся по самому ничтожному поводу, поэтому про нее говорили: «Нашей Милашке стоит пальчик показать, как она уже хохочет».

В компанию Муромцева она попала не то чтобы случайно, но как-то запоздало, уже на ее закате, прямо перед тем, как погиб сам Муромцев. Попала благодаря тому, что была милашкой, благодаря смешливости и тому, что у нее был легкий, как воздушный шарик, характер и довольно пустая голова. Она не задумывалась, как, почему и зачем, она просто смеялась и порхала там, куда ее заносили обстоятельства, легкомысленная, как бабочка-однодневка.

Теперь, когда Леня ехал к ней домой, он даже не придумывал предлог для встречи, надеясь, что из Милашки можно будет все легко вытянуть. Вопрос состоял в том, что нужно из нее вытянуть?

Дверь открыла мать Милашки.

— Я к Наташе, она дома?

— У нее голова болит, она не может выйти, — сказала седая женщина через цепочку и попыталась закрыть дверь. Но Леня ловко всунул ногу в щель, улыбнулся как можно доброжелательнее и извиняющимся тоном произнес:

— Простите, мне действительно нужно ее видеть, от этого зависит жизнь человека.

— Сейчас спрошу.

Через минуту из квартиры вышла почти совершенно незнакомая Лене девушка с головой, замотанной толстым пуховым платком, и заплывшими глазами. Усталым голосом она буркнула:

— Чего тебе?

Леня смотрел и не узнавал Милашку. От ее былой миловидности остались жалкие воспоминания. Она выглядела измученной, как будто ее изнутри подтачивала какая-то болезнь. Глаза были мутные, заплывшие, жалкие, как у бездомной собаки, с губ, когда-то всегда готовых к смеху, стерлась вечная радостная улыбка, желтая кожа придавала ей какой-то старообразный болезненный вид.

— Мне нужно с тобой поговорить. Ты меня помнишь? Я Соколовский.

Они прошли в маленькую грязную квартирку, заставленную поломанными стульями, забитую вытертыми коврами и всяким ненужным хламом.

— Расскажи мне, что случилось с вашей компашкой? — попросил Леня.

Милашка, держась за голову и морщась от боли, пожала плечами:

— Ничего не случилось. Так, как-то расползлись все, разъехались, а я болею, ни о ком ничего не знаю.

— И про Кормулева не знаешь? Милашка, как всем было известно, была пассией Кормулева и его неизменной спутницей, хвостиком во всех мероприятиях.

Вдруг по ее щекам поползли к подбородку блестящие дорожки слез, она еще несколько мгновений смотрела на гостя потемневшими от влаги глазами, а потом закрыла лицо руками с резко обозначенными на них голубыми набухшими жилками и так отчаянно замотала головой, что платок сполз с головы и соломенные жидкие немытые волосы расползлись по плечам. Она исступленно заголосила:

— Я ничего не знаю, я ничего не знаю, что вы хотите от меня, я ничего не знаю, оставьте меня, я ничего не знаю!..

— Послушай, послушай… — растерявшийся Леня гладил ее по сгорбленной спине. — Успокойся. Расскажи мне все, и тебе будет легче.

Пришлось плеснуть в стакан воды и вливать ее в сжатый до крови рот, стуча краем об истерически стиснутые зубы. Но Милашка не успокаивалась, она исступленно мотала головой и вскрикивала, приходя даже в какое-то неистовство от собственных слез. У нее началась форменная истерика.

Сквозь всхлипывания и подвывания она что-то бормотала, что-то вроде «никогда», «не виновата», а потом сползла в изнеможении на пол и, скорчившись, как человеческий зародыш в материнской утробе, стала выть. Леня усиленно пытался ее поднять и успокоить, задавал какие-то пустячные, не относящиеся к делу вопросы, но все было бесполезно.

«Она невменяемая», — понял он. Он понял также, что ему сегодня от нее ничего не добиться, и сказал:

— Ты отдохни, ладно? А я завтра еще раз зайду, хорошо?

Постепенно Милашка угомонилась, ее глаза стали сонно слипаться, тело расслабилось. Леня перетащил ее на диван и, убедившись в том, что она затихла, осторожно вышел из квартиры.

Приехав в Одинцово, сыщик долго искал дом, в котором жил Черняк. В своих поисках он наткнулся на содружество сидевших на скамеечке старушек, наслаждавшихся солнечным весенним днем, и решил для начала поспрашивать их. Старушки все знают, всем интересуются, от их всевидящего ока не скроется ни одно правонарушение, и на них можно надеяться, как на один из самых легкодоступных и достоверных источников информации.

— Здравствуйте, бабушки, ну и погода сегодня! — приступил к допросу Леня. — Не подскажете, дом номер сто двадцать далеко еще?

— Эвон дом-то, — певуче проговорила смуглая женщина. — А квартиру тебе какую надо-то?

— Квартира восемьдесят девять, — сказал Леня и увидел, как старушки насторожились и даже немного отодвинулись от него. — Знаете?

— Да как не знать! Кого это там тебе надобно?

— Черняка Славу, кудрявый, кажется, такой.

— Кудрявый был, теперь бритый… Знаем мы твоего Славу, уголовник, только что освободился.

— Как освободился? Откуда?